Элис Сиболд - Почти луна

Он где-то прочел, что если повторять имя спящего, то это поможет провести его в настоящее. Он говорил со мной так и видел, как я всплываю на поверхность. Мои глаза открывались, но взгляд оставался расфокусированным, пока я не слышала, как он произносит свое имя, имя Эмили и мое. Мои зрачки были как линзы фотоаппарата — они наводились на резкость, перенаводились, давали крупный план.

«Сон с расчлененкой?» — спрашивал он тогда.

Медленно я выходила из мира, в котором разрезала мать на куски и пометила ярлыками коробки. Во сне отец бесцельно бродил по дому. Насвистывал.

Когда последние студенты вышли и Таннер тщетно выкрикнул домашнее задание в их удаляющиеся спины, я шагнула за перегородку, чтобы одеться.

— Мы подождем вас в коридоре, — сообщил детектив Брумас.

Удаляющиеся шаги, хлопок двери. Я не одевалась, а сидела на деревянном стуле, дрожа и прижимая больничный халат все крепче и крепче к себе. Я наконец сделала это, и теперь мир узнает.

— Хелен?

Таннер.

— Ты в порядке?

— Заходите, — предложила я.

Таннер зашел за перегородку и встал передо мной на колени. Как-то раз мы попытались переспать, но вместо этого напились и раскисли из-за того, какими стали наши жизни. Когда он встал передо мной на колени, я увидела, что он начинает лысеть.

— Тебе надо одеться.

— Знаю.

Я таращилась на свои колени, которые внезапно стали казаться такими же мраморными, как кожа матери. Я видела свои суставы: жир срезан на живодерне. Из бедер и рук сделаны скарсдейлские пирожки, что хранятся в морозилке для мяса и ждут, пока их поджарят или подсушат на противне.

— Все будет хорошо, — сказал Таннер. — Копы вечно ведут себя странно, но они просто спросят тебя об обычном распорядке дня твоей матери и все такое. Так было, когда умерла моя домовладелица.

Надо кивнуть. Мгновение мне даже казалось, что я киваю. Мозг, похоже, раскололся надвое. Я посмотрела на Таннера.

— Я не плачу.

— Нет, Хелен, не плачешь.

— Все кончилось, — сказала я.

Таннер не знал подробностей моей жизни. Но в пьяном виде я упомянула, что мне кажется, будто мать высасывает из меня жизнь день за днем, год за годом. Я гадала, может, он знает, что означает мое «все кончилось», или же он, несмотря на свои анархистские привычки, все еще движим сентиментальными портретами матерей, созданными по всему миру.

— Давай я тебе помогу, — предложил он. — Это твой свитер?

Он повернулся к ящику и вытащил мой свитер, вместе с лифчиком, засунутым внутрь. Он поспешно подобрал лифчик с грязного пола.

— Извини, — сказал он.

Хотя Таннер видел меня обнаженной неделю за неделей уже многие годы, когда я позволила больничному халату упасть на стул, мне показалось, что я никогда по-настоящему не раздевалась перед ним. Хаку держал мой лифчик, как будто это было платье, в которое предстояло скользнуть. Видя его попытки одеть меня, я осознала, что неважно, как мне трудно, надо успокоиться и действовать.

Я взяла у него лифчик и положила на колени. Слабо улыбнулась.

— Спасибо, Таннер. Возьму его отсюда.

Он протянул левую руку, и я вложила свою свободную ладонь в его. Когда я вставала, он очень нежно наклонился и поцеловал меня в голову.

— Я увижу тебя в понедельник в десять утра?

На этот раз я кивнула.

Когда я застегивала молнию джинсов, вошла Натали.

— Ты там?

— Да.

Она обошла перегородку в своем платье под Диану фон Фюрстенберг и в свежем облаке духов. Лицо ее было все в пятнах. Недавние слезы избороздили щеки.

— Они пришли в комнату два-тридцать, искали тебя. Я оделась как можно скорее. Можно тебя обнять? — спросила она.

На мне всегда, даже сейчас, было написано, что разрешения надо спрашивать.

Ее тепло заставило меня растаять в ее руках, захотеть ее так, как я всегда хотела мать. Но своим животным мозгом я сообразила, насколько это опасно. То, что утешит меня, может ослабить необходимую пружину.

Вдруг возникло неукротимое желание вцепиться в нее. В ее обильные груди и то, что, как мы недавно прочитали, называется «менопузо». Схватить ее нелепые крашеные волосы и выдрать их с корнем. Мне хотелось всего этого, потому что я не могла сделать того, чего хотела больше всего — заползти внутрь ее и исчезнуть.

Я позволила ей провести рукой по короткому ежику моих волос и задней части шеи. Я не мешала ей поглаживать мои костлявые лопатки. И я поплакала, совсем немного, не в силах различить, делаю ли это по обязанности, учитывая обстоятельства, или потому, что поддержка Натали болезненна для меня.