Элис Клэр: Лунный лик Фортуны

Мертвая, она была узором из черного, белого и красного на редкой, сухой, полегшей июльской траве.

Черным был цвет тонкого шерстяного монашеского платья, совсем нового. Спереди на подоле еще не появились заплаты, которые говорили бы о годах, проведенных в коленопреклоненных молитвах. Подрубленная кромка юбки сзади была ровной и аккуратной – неосторожные прикосновения каменных ступеней еще не попортили ее.

Белым был цвет вимпла и барбетты, что обрамляли лицо монашенки, хотя вимпл уже не прилегал к шее и подбородку – он был сорван.

Белым был также цвет кожи, очень-очень бледной. Белым было лицо, застывшее в отчаянном ужасе, и это выражение останется на нем до тех пор, пока плоть не исчезнет навеки. Белыми были непристойно открытые бедра и колени – вздернутые вверх платье и нижняя юбка уже не скрывали их. Несчастная девушка лежала с разведенными белыми ногами и в своей смерти выглядела бесстыдной. Казалось, кто-то постарался придать ее телу красивый вид: раскинутые руки повторяли линии ног.

Красным был цвет крови.

Очень много крови.

Горло монашенки было рассечено точным ударом – здесь поработал тот же любитель симметрии, что укладывал ее тело. Разрез начинался точно под правым ухом и заканчивался под левым. На шее, чуть ниже маленького, слабого подбородка, он расширялся.

Обнаженные шея и горло были залиты кровью, несколько тонких струек просочились на воротник платья и впитались в шерстяную ткань.

Кровь была и на белых ногах. Много крови. Она мерцала на темных волосах лобка, пятнала внутренние стороны бедер.

Утреннее солнце поднималось над горизонтом. Сероватый рассвет набирал силу, делая черное более черным, а белое более белым, контраст между ними становился все разительнее. Солнечный свет упал на темно – красную кровь, и капли ее засияли, как драгоценные камни. Возможно, как рубины, яркие, ослепительные, подобные тем, что были вставлены в золотой крест, лежавший неподалеку от пораженного ужасом мертвого лица.

Утро набирало силу. Где-то поблизости закукарекал петух. Он кричал настойчиво, словно решил наконец быть услышанным. Зазвонил колокол, и вслед за его призывом раздались звуки жизни – люди начинали свой день.

Новый день.

Первый в бесконечной череде дней, которых мертвая женщина уже не увидит.

Ричард Плантагенет, тщетно пытаясь уделить внимание двум вещам одновременно, окончательно вышел из себя. Он запустил в слугу оловянную кружку, до половины наполненную элем, вскочил с кресла, ринулся вперед и споткнулся о край каменной плиты, выступающей из пола.

Его яростные проклятья эхом отозвались среди балок потолка и обрушились на людей внизу. Все умолкли. Ни у кого из присутствовавших не осталось сомнений в расположении духа короля-избранника.

– Все хорошо, сир? – отважно спросил один из духовников.

– Хорошо? – зарычал король, прыгая на одной ноге.

Схватившись руками за ушибленную ногу, он попробовал умерить боль, но у него ничего не получилось – Ричард был в сапогах.

– Нет, Абсолон, не хорошо!

Король замолчал, словно суммируя все причины своего недовольства. Он свирепо нахмурил рыжеватые брови и попытался сосредоточиться. Епископ Абсолон отступил на шаг, опасаясь худшего. Однако, вместо того чтобы дать волю своему гневу, Ричард поборол его, вернулся к креслу, сел и сказал необычайно мягко:

– Пожалуйста, Абсолон, продолжай.

Когда священник пустился в бесконечно долгие объяснения, почему коронация Ричарда должна состояться так скоро и почему каждая мельчайшая деталь должна быть столь исчерпывающе оговорена, несколько человек, стоявших ближе всех к новому королю, заметили, что он хотя и убрал письмо из Англии под тунику, но не забыл о нем. Короткие сильные пальцы Ричарда то и дело возвращались к письму, нащупывая его под тканью и теребя, – так человек в опасности перебирает четки.

Если бы кто-либо из священников, окружавших Ричарда и надоедавших ему своими предложениями, просьбами и требованиями, знал его получше, эти движения короля вряд ли показались бы ему странными. Ведь письмо было от его матери. Алиенора Аквитанская, недавно освобожденная из ее, по общему признанию, комфортного заточения и впервые за последние пятнадцать лет по-настоящему свободная, находилась сейчас в Англии, где готовила почву для прибытия своего любимого сына.