Александр Проханов - Кочующая роза

Все затихли. Идут часы. В потолке колеблется лампа. Малахов забылся, прислушиваясь к гудению дождя.

Тогда он томился огромностью земли и небес. Блуждал по ночному переулку, глядя, как светится одинокое окно в их доме и мать поджидает его. В своей жизни он только и видел что эти улицы, эти дома и площади. Но в сутолоке метро, магазинов, в напряжении своей работы он всей своей молодостью чувствовал: есть иная земля и даль.

Земля, какая она?

Ему представлялись кожухи авиационных моторов в легчайшем блеске, и под крылом, будто сквозь голубую огромную линзу, — огромная протока Оби, уходящая к океану, и туманный, сияющий узел слитого с ней Иртыша. Сплетение рек и притоков, их синеватые вены и жилы. А вокруг насколько хватает глаз необъятное половодье Сибири. Пузыри озер, жирный бульон торфяников, таежных раскисших почв, месиво ароматов, бесчисленные толпы насекомых, плесы с нерестящейся рыбой, ревущие медведи, истошно кричащие кукушки. Земля, живая, дышащая, раскрывала на него тысячи напряженных очей. И его самолет и он сам казались ему порождением этих глубоких морщин, красноватых губ, солнечных зрачков. Он вылетел из них на мгновение в своей отдельной жизни, чтобы снова туда вернуться, раствориться в бесконечном дыхании породившей его земли.

Он бродил под мокрыми московскими водостоками, пропуская мимо ночные такси, одиноко спешащих прохожих.

И однажды, глядя на высокий, в дожде, водосток, на ртутный фонарь, на ряды застывших, с опущенными усами троллейбусов, он твердо решил уехать.

Мать плакала, узнав о его решении. Говорила, что он разрушает ее жизнь, покой, всю надежду. Что она стара, слаба, его отъезд убьет ее. Кивая на портрет отца, заклинала его памятью, умоляла остаться. Но он тогда словно оглох.

Невеста его была поражена, узнав о решении уехать. Говорила, что это безумие, что их разрыв невозможен. Он должен одуматься. Их отношения неповторимы, прекрасны. Должна быть семья, дети, долгая счастливая жизнь. Нельзя, чтобы все разрушилось. Из-за чего, почему? Она не понимает, не верит. Он и не хотел ее убеждать.

Начальник лаборатории кричал на него разгневанно. Говорил, что такие, как он, срывают дело, предают коллектив, товарищей. Но он упрямо молчал, удивляясь, как далеко теперь от него этот старый, недавно обожаемый человек и вся его инженерия.

Все, что он оставлял, казалось ему незначительным. Он стремился на Дальний Восток, где ревели моторы, вертолеты шли над кромкой океана и суши, и там, только там ждала его другая судьба и призвание.

…Санька накрылся по макушку одеялом. Калява выставил худые, как доски, плечи, дышал тяжело, со свистом. Сирин запрокинулся блестевшим от пота лицом, у него над подушкой держалась на кнопках синеглазая красавица из журнала.

Малахов лег и закрыл глаза, слушая колебания и гулы, погружаясь в бред, в забытье.

Ему чудилось, что запускают ввысь самолет той, оставленной им конструкции. И в кабине вместо пилотов у приборных досок — его мать и старый профессор. И машина со свистом идет в облака, описывая вираж, и он, Малахов, знает, что допущен просчет в конструкции, в том самом узле, над которым работал он, и сейчас разорвутся заклепки, и машина бесформенной грудой рухнет ему на голову.

Он проснулся в тоске. Лампа мерцала. Он почувствовал: что-то переменилось в нем и вокруг. Он больше не ощущал муки. Рукам и ногам было легко и свободно. Люди спали кругом и дышали ровно, без хрипов. И не было слышно ударов дождя и ветра.

Так в детстве он просыпался после болезни. Лампа была укутана чем-то красным, впитавшим в себя весь ужас недавнего бреда. Рядом лицо матери, настороженное, робкое. А в его детском теле было освобождение и легкость, ощущение совершившихся перемен.

Малахов раскрыл широко глаза. Боялся спугнуть эту драгоценную легкость. Потом поднялся и, полный предчувствий, полез по трапу. Открыл железный холодный люк на скрипнувших петлях. И его будто окатило льдистым блеском, будто упало на него сверху невесомое, чистое, черно-серебряное зеркало, разбилось о лицо, осыпаясь несметными мерцающими осколками, — ослепительное звездное небо блистало над его головой, чуть туманное у горизонта.

Он оглядел с восторгом эти звезды и узоры, словно темное, огромное, напоенное светом тело, чувствуя его душу и жизнь, обращенность к нему, Малахову.

Ликуя, он сбросил куртку, рубаху, башмаки. Остался босой на ледяной мокрой палубе. Поворачивался, подставляя звездам грудь и спину. И небо переносило на них свой блистательный свет и свои узоры, разливаясь в нем жаром и свежестью. Тело становилось легким и звонким. И опять была радость и готовность жить среди вод и туманов, укутаться в их серебристые простыни.