Александр Проханов: Кочующая роза

— Прошу, захвати! Мне к аэродрому, скорее! Я заплачу!..

Синее в сумерках, гудело шоссе. Щелкали камушки о капот. Шофер, ухватившись за руль цепкими сухими руками, оборачивался ко мне, усмехаясь:

— Жена?.. Значит, дети есть. Если дети нет, какой жена?

Я кивал, стараясь его понять. А сам вспоминал, как шла она босиком по солнечной влажной отмели, река крутила воронки, селезень лежал на песке. А у нее на ступнях вспыхивали серебряные песчинки.

Уже в полной тьме мы подкатили к аэродрому.

— Спасибо, возьми, — протянул я шоферу деньги.

— А! Зачем? Так вез, за компанию!

— Возьми же!

— Зачем? По пути завез!

И он развернулся, исчез, мигая красным огнем.

Я вбежал в деревянный пустынный зал. Одинокая стойка, весы, бачок для воды и кружка. Дежурная дремала, укутанная в платок.

— Скажите, — разбудил я ее, — с Маров самолет пришел?

— С Маров? — очнулась она. — Должен был давно пройти. А задерживается. Жду его. Вот теперь придется домой три километра в потемках топать.

Она ворчала, а я воскресал к жизни.

— Ничего, доберетесь. Какое счастье, что он задержался! Дайте билет, пожалуйста.

— Нет никаких билетов. Он спецрейсом идет. Еще неизвестно, сядет ля. Вот и сижу дожидаюсь. А потом тащись в темноте.

Я ходил кругами по залу, мучаясь, тоскуя, один, чужой и затерянный, среди желтых обшарпанных лавок, расписаний и правил. Выкликал из ночи самолет, колдовал и молился, суеверно его призывая.

Я очнулся. В темноте косо, беззвучно снижаясь, с ослепительным солнцем прожектора, шел на посадку самолет. Взревел, коснувшись земли, убегал, гася свое солнце.

Я ждал прихода пилотов.

Они появились, выскользнули, легконогие, в начищенных башмаках, с планшетами, перепрыгивая через кучи песка и гравия, о чем-то пересмеиваясь.

Я просил:

— Возьмите меня на борт. Во что бы то ни стало. Мне нужно. — Я протягивал им документы, стараясь говорить устало, небрежно, а внутренне весь напрягся, волнуясь.

Летчики рассматривали мою командировку, покрытую бесчисленными клеймами и печатями, мое удостоверение.

— Да мест у меня нет, понимаете, — сказал командир. — Спецрейс. Везем новобранцев. Весь самолет забит. Куда посадить вас, не знаю.

…Я сидел на брезентовых почтовых тюках, прижавшись к дрожащей обшивке. В самолете было тесно от молодых напряженных лиц, русских, узбекских, туркменских. Никто не спал, прижимались к иллюминаторам. Их томила, тревожила неизвестность. Я смотрел на них, радуясь их молодости, той силе, что подняла нас в небо, соединила на краткое время на отрезке небесной дуги. И думал: где-то внизу, подо мной, идет ночной поезд, и в нем она, моя милая.

Я вышел среди ночи на другом аэродроме, таком же степном, безымянном. Пахло сухой, растревоженной землей и горькими азиатскими травами. Было звездно и ветрено. Самолет, пульсируя красным огнем, унес новобранцев на север.

Я шел на железнодорожную станцию, слыша далекое лязганье сцепки, глядя на огни и на звезды. Пугаясь: а вдруг все напрасно? Вдруг поезд уже прошел? Или я все напутал и станция другая, не та? И погоня моя напрасна?

Я сидел в привокзальном зале на холодной скамейке.

Локомотив обдал меня ветром и холодом. Застучали вагоны. Замелькали номера у дверей. Вот он, знакомый, с черной цифрой двенадцать. Вот щелкнула дверь, и тот же заспанный, в мятом кителе проводник, зевая и кашляя, откинул подножку.

— Простите, я сейчас, на минуту!

Я двинулся по вагону, мимо полок, тюков, спящих тел, в духоте, заглядывая в чужие, под тусклыми синеватыми лампами лица. Не она, не она, другие. И вдруг под одной, лиловатой, неясной, подымалось навстречу мне похудевшее, побледневшее, с круглящимся ртом, со слезными глазами, ее дорогое, испуганное, не верящее, готовое поверить лицо…

Садовая в белой сыпучей метели, снег тает на щеках, на губах. Я выхожу из редакции, она ждет меня на углу, я различаю ее среди мелькания толпы и снега.

— Посмотри, — сказала она.

Мимо катил грузовик. В кузове, колыхая острыми верхушками, прошумели елки. И на нас вдруг пахнуло далекими лесами.

Торговцево, 1974 г.