Александр Проханов - Кочующая роза

— Степ, ты спишь? Ты обещал, смотри… Пойди попроси расчет! — говорила Наталья, сомневаясь, заискивая, раздражаясь от мысли, что Степан обещал несерьезно. — Сколько можно таскаться? Кто мы с тобой, цыгане? Нешто так жизнь проживешь? Мотаемся, бьемся… Другие поездят, осядут. Вон Витька Торлопенко с Нюркой! Денег скопили и домик в Курске купили. Как хорошо живут! Все одно нам всей нефти не выкачать. Деньги с тобой заработали, поедем в деревню!..

И снова их первый год, когда явились на Каспий. Разноцветные жирные радуги на прибрежных камнях. Катера уходили в море, увозя с собой арматуру, возводя среди волн железные надолбы. Она, Наталья, уходила далеко за поселок, раздевалась, кидалась в зеленую, напоенную солнцем воду, ликуя от молодости своей, красоты, от невиданных вод и гор, необъятных пространств. Ловила в небе паренье бакланов или тонкий звенящий росчерк исчезающего вертолета, несущего на подвеске черточки труб, и думала: где-то в море ее Степан, думает о ней, к ней стремится. Однажды штормовой грохочущей ночью он явился, бледный, худой, потрясенный, с перевязанной, перебитой рукой, когда рушилась буровая в море, и они с бригадой спасли ее, арканя канатами, крепями. Она сидела над ним, остроносым, белогубым, и впервые, испугавшись того, что случилось, умоляла вернуться в деревню.

— Слышишь, нету у меня больше терпенья! — говорила теперь Наталья, поднимаясь на локтях, нависая головой над Степаном. — Год ждала, два, восемь лет! Все думала, ну последний, ну еще один годочек потерплю. Сперва думала, деньги хочешь скопить, радовалась — какой мне муж работящий попался! А тебе не деньги, тебе бы только мотаться, место на место менять! Сам не сидишь и других мутишь! Сколько добрых людей с толку сбил, с хорошего места сманил! Вот Усманку Аглиева до сего дня за собой таскаешь, все ему про какую-то особенную нефть напеваешь! А какая она может быть особенная? Ну, устроился, ну, работай, и ладно! Через годик квартиру дадут, обстановку купить и жить! Нет! Чуть какой слушок про новую нефть пролетит, срывает тебя и сносит! Винт в тебе, что ли? Ни себя, ни меня не жалеешь. Лучше б я за Витьку Нефедова вышла. Он теперь зоотехник, на Кланьке Решетниковой женился. А ведь Витька тогда на меня смотрел. А я, дура, его на тебя, летуна, променяла! Вот уж горе мое!..

Наталья жаловалась горько, страстно. Буровая гудела в гроздьях ртутных огней. И ей виделись их кочевья в зимних заиртышских болотах, домики экспедиционных поселков и ночные огни на дорогах, ревущие колонны грузовиков, вездеходов. Степан улетал вертолетом на недельную вахту, туда, где в тайге буровые грызли мерзлую топь. А Наталья, забившись с лицом под одеяло, чтоб не слышать ночного пугающего рева моторов, мечтала, как вернется в деревню, где на речке, в зеленом омутке, по утрам раскрываются белые лилии, а соседка, тетка Марфуша, с воркованием, с припевами сзывает кур на зерно. Когда не было мочи ждать и хотелось вскочить, сесть на перепончатый самолетик и лететь без оглядки, явился Степан, огромный, морозный, счастливый, пахнущий вином, перепачканный черной дегтярной гущей. Обнял ее смоляными, разбитыми о железо руками — ударил первый фонтан…

— Блажной ты, блажной! Уеду от тебя! Надоело! Постыл ты мне! Все лучшие годы мои загубил, всю мою силу, любовь! Всю меня просквозил, иссушил! Одно у тебя на уме — буровая! Хоть раз ты меня спросил, как я и что? Сколько греха на себя взяла! Думала, ну еще погожу, ну еще, а там и рожу!.. Слышь, чего говорю! Последний раз верю! А нет — брошу, уеду! И тогда не пиши ты ко мне, не зови! Знать тебя не хочу! Помнить тебя не хочу, мучитель!..

Она плакала, ненавидя его сейчас за все бесконечные свои ожидания, за все несбыточные надежды, когда в казахских степях и в сибирских дебрях виделось ей: их изба просторная, теплая. Русская печь с грудами жарких углей. Красный цветок на окне, дух пирога и топленого молока. Морозный сдавленный крик петухов. Зеленый лед на реке с затянутым размывом проруби. И румяные лица соседей, и их сын под окном, сквозь заснеженный голый куст играет в снежки. И они им любуются.

Она вскочила в тоске, включила в вагончике свет, желая знать, что он ей скажет в ответ и какие при этом будут его глаза.

Степан спал, приоткрыв рот, исхудалый, краснолицый, белобровый. Лицо его показалось ей беззащитным, родным, постаревшим.

И больше не было гнева, она склонилась над ним с мокрыми щеками, трогая его сбитый, жесткий, кольчатый чуб, дышавшую голую грудь. И была в ней жалость к нему и любовь.