Александр Проханов - Кочующая роза

— Милая вы моя, век ваш долог-предолог. Муж будет вас обожать, носить на руках. Народите ему десять детей и не вспомните, что говорили!

— Ваши слова — богу бы уши. Так бабушка моя говорила… Ну, отдайте же мои руки, устали, наверное, держать.

— Руки у вас легкие.

— Да и сама я легкая. Про жизнь говорят, что страшная, что тяжелая, что надо серьезно к ней относиться. Я старалась к ней относиться очень серьезно, когда училась в консерватории и все прочили меня в большие певицы. А вышло одно веселье! Я и теперь стараюсь быть очень серьезной, деловой. А выходит одно веселье! Легкий нрав, правда! Все говорят, что со мной легко. Вот и руки легкие! А все заботы — вам… Что у вас будет завтра?

— Завтра воскресенье, нет никаких забот. Добрые люди предложили мне ружье, надувную лодку. Дают машину до вечера. Поохотимся?

Мы выехали из Читы утром. Миновав лесные сопки, вырвались на волнистую, горячую равнину. Прозрачные березняки сквозили небесами и далями. Под белыми, летними уже облаками неслись косяками гуси. Степь мерцала перевернутыми пластами земли, и далекие, в синеватых струйках дыма шли тракторы.

Оранжевый «Кировец» у самой дороги взрывал плугами пашню, собирая за собой черных, кидающихся в борозду грачей. Стал, заглушив мотор. Тракторист спрыгнул на землю, достал из-под сиденья деревянный землемерный аршин и пошел по жнивью от трактора, переставляя аршин, удаляясь по выгнутой огромной степи. Ветер трепал ему волосы. Темнокрылые птицы провожали его. И казалось, он мерит свою древнюю хлебородную ниву до самой Чукотки.

Мы подкатили к реке, быстрой, переполненной паводком, с затопленными мелями и островами. Шофер остановил машину, сказал:

— Вот здесь поохотьтесь. Вы на лодку садитесь и спускайтесь вниз, по протокам. Вон к той горушке. А я к темноте за вами приеду и заберу. Только аккуратней, смотрите. Вода еще дикая.

Автомобильным насосом я накачал резиновую лодку. Людмила ударила по ней ладонями, и лодка зазвенела, подскочила.

— Где-то тут, в этих местах, мой дед утонул, — сказала она, оглядывая перелески на берегах. — Он под Читой партизанил и здесь на какой-то речке безвестной утонул.

— Думаете, на этой?

— Может, и тут. Он здесь утонул, а теперь мы охотимся.

Я зарядил ружье. Уложил его в лодку. Стащил ее по склону к реке. Столкнул, придерживая за лямку. Лодка заиграла, запрыгала, и ружье колыхалось стволами.

Она легко перескочила через борт, быстро села, зажав платье коленями.

— Дед, должно быть, вами любуется!

Я толкнулся, упал грудью в лодку, чувствуя, как слепая ярость реки подхватила нас на блестящем, гладком потоке. Нас закрутило, понесло к середине. За веслом потянулись разорванные яркие нити.

Я поднял ружье, скользя по кустам глазами, ожидая утиного взлета. И с узкой, едва заметной протоки, с тихого, промелькнувшего зеркала прыснули утки.

Они веером вырвались над кустами, и я видел отчетливо их изогнутые черные шеи, открытые крякающие рты, расставленные, отекающие каплями перепонки и размытый вихрь крыльев. И в этом веере блеснул металлической синью селезень. Я взглядом вырвал его из стаи и ударил вслед. Дробь туго хлестнула по оперению. Срезанная птица рухнула в воду, покрылась пеной.

Утка была у борта. Людмила свесилась, волосы ее упали на воду. Она цепко схватила селезня, перебросила в лодку его горячее, медно-красное тело. Шлепнула в брызгах.

— Молодец, спаниель! — хохотал я.

Остров уменьшался, отлетал зеленым зонтом. Впереди белела песком коса. Я направил к ней лодку, посадил на сверкающий перекат. Вытянул на хрустящую гальку.

Мы вышли на берег, мокрые, разгоряченные, тяжело дыша.

Она бродила далеко на косе, среди солнечных бегущих потоков. Казалось, она шагает по водам. Я лежа следил за ней, то прикрывая веки, сливая ее с мельканием пятен. То вновь расширял глаза, создавая ее из песчаной косы, речного сверкания. Селезень лежит на песке. Я тихонько сжал веки, на минуту — лишь блеск и сверкание. Но кто это, кто с желтеющими волосами идет у текущей воды? Грешная, внезапная мысль — и сравнение с другой, исчезнувшей. Темноволосой и угрюмо-прекрасной, и которой увозили меня поскрипывающие ночные вагоны из Москвы в Ленинград. И площадь у нее под окном вся в инее, с бронзовыми размытыми фонарями, и маленькая ампирная церковь, и особняк. А в комнате жарко, кончается новогодняя ночь. На елке свечка наклонилась и капает, заливает золотого петуха. А я весь накрыт тяжелыми ее волосами, их черно-синим шатром. Она сверху глядит на меня. Это было, прошло. И теперь Людмила…