Александр Проханов - Кочующая роза

В тишине, остывая, звенел металл. Из огромного организма машины улетало тепло, оставляя бездушной грудой шестерни, валы и колеса. Теперь агрегату предстояло вмерзать в опустелый карьер, покрываться льдом, поднимая в небо стальные обледенелые бивни.

Солнце село. Заря чуть краснела за бегущими тучами. Но это не тучи, а ледник опять выползал с полюсов. Кончалось земное тепло.

Гасанов, белея каской, влез по вантам в кабину. Просунул голову, задыхаясь, напустив жгучего холода:

— Есть пробой! Новый! А старая муфта держит. Новую нужно ставить. Нашел пробой!

— Ясно, энергоблок в перегрузке, — сказал Веревкин. — Тут одну муфту поставим, а рядом снова пробьет!

— Ладно, айда чинить, — сказал, подымаясь, Карпуха. — Схожу возьму инструмент. А вы костерок разложите. А то, как тогда, застынем.

Они подождали Карпуху и вышли втроем на мороз.

По разрезу со свистом несся пыльный, жгучий сквозняк. Костер из ветоши, облитой соляркой, дергался на ветру. Рядом, в снегу, чернела жила кабеля. Карпуха, встав на колени, сопел, взрезая резиновый слой. Веревкин с Гасановым заслоняли от ветра костер и Карпуху. Направляли тепло на Карпухины голые пальцы, обжигающиеся о ледяную резину.

Карпуха обвел ножом два кольца. Соединил их длинным надрезом. Стянул резиновую изоляцию. Обнажил обмотку свинца.

— Жжется! — замахал руками Карпуха, кладя нож на кабель. — Не могу! Застыли! Смени кто.

Веревкин врезался ножом в свинец. Кромсал его, пробивая, отрывая лепестки плоскогубцами. Он обнажил стальную оплетку и, очистив ее, кинул плоскогубцы на снег.

— Давай, Гасанов, подменяй! Не могу. Не шевелятся. — Он сунул пальцы в костер, где уже двигались растопыренные пальцы Карпухи, огромные, как суки.

Гасанов бил ножом по оплетке, внедряясь в нее. А она топорщилась сотнями острых иголок, покрывала его кулаки царапинами.

— От, чертовка, впивается! А ну подмени, застыл. — И он отложил инструмент.

Они работали, часто меняясь. Плоскогубцы обжигали ладони. Они дышали на пальцы, и железо туманилось инеем. Они разрывали стальные волокна. Пятна костра падали на вскрытый кабель, на стиснутые кулаки.

Не было больше атомных станций. А только древнее костровище на безымянной стоянке и маленький, готовый угаснуть костер. Они работали, кровеня себе пальцы. Карпуха покончил с оплеткой. Глянули разноцветные жилы. Словно вскрыли запястье, обнажив артерии, вены. Карпуха поддевал их ножом, вытягивал петлями.

Не ведая о них и не зная, встречались дипломаты в гобеленовом зале. Шел балет, женщины сияли радостными лицами в полутьме. Где-то пили вино из цветных хрусталей. Елка светилась разноцветными лампочками. А они в мерзлоте охали и кряхтели, принимая на себя заботу о белом свете. Карпуха с его Нинкой, с неумелым стремлением к лучшему. Веревкин с его малеванием, с челночком, несущимся по Амуру. Гасанов с далекой казанской родней.

Они срастили кабель. Обмотали изоляцией медь. Спрятали под оплетку. Опять покрыли свинцом и резиной. Наложили защитную муфту. Промерзшие, залезли в кабину, согреваясь от электропечи.

Высвечивая ночь огнями, подкатил порожняк. Карпуха нажал на пуск. Ротор в луче прожектора несся и ревел, как комета. Звезды горели в черном параболоиде пласта.

Веревкин, сбив каску, наклонился к Карпухе.

— Ну что, после смены — в чайную? Ведь надо согреться?

— Не, мне нельзя сегодня, — ответил Карпуха. — Мне ковер идти покупать. Прораб дожидается. За сотню обещал уступить. А брал, говорит, за сто тридцать. За Нинкой зайду и пойдем.

— Ну, ну, покупай, — язвительно усмехнулся Веревкин. — С Нинкой своей покупай! Ты потом ее в ковер заверни и неси! Вместе с шифоньерчиком.

— Дурак ты, дурак!

Карпуха тянул контроллер.

Экскаватор ревел, будто отрывался от бренной земли. Вдавливался в горящие звезды.

Гладкое зернышко яшмы, облитое серебром… Ее пальцы — у самых моих глаз. Темнела оправа. Из далекого, темного времени пришло к ней это серебряное родовое кольцо. И я думал: кто-то давно-давно вот так же его целовал. Сибирский купец, чиновник, офицер подорожный. Вся прежняя Сибирь протекла сквозь это колечко и скрылась. А теперь и я протекаю.

— Когда мама меня рожала, оно было у нее на руке.

— Ну и вы, когда станете рожать, не снимайте.

— Да я не стану рожать!

— Почему?

— Не хочу ни мужа, ни детей. Ведь я же артистка!

— Простите, простите, я совсем об этом забыл.

— Не улыбайтесь, я твердо решила. Я не выйду замуж. Буду петь на сцене, получая от этого удовольствие и другим его доставляя. Поживу так в свое наслаждение, пока молода, а потом тихонько, незаметно умру, не дожив до старости.