Голованов - айный язык птиц

– Но название должно же быть?

– Ну не знаю… – Долго разглядывает прибор. – Здесь написано atm. и alarm. Вот как хочешь, так его и рапортуй… Я, вообще, по специальности сантехник – не разбираюсь.

– Да и я не по этой части… – признается Агафонов и продолжает извинительно: – Не знаю, почему в списке оставили…

Второй рабочий ухмыляется и уходит: мол, дурак, оставили – и радуйся.

Агафонов смотрит, потом, видимо, слова второго успокаивают его, или он сам решает не беспокоиться, и он отходит от приборного щита, проходит по цеху, открывает дверь вовне – и вот уже оказывается под небом, в каком-то гораздо более покойном мире близко и знакомо шумящего моря, звезд над головой и огромной луны, всплывающей из-за черных декораций дельты… Он с облегчением глубоко вдыхает живой воздух, проходит по палубе до металлической лестницы, поднимается на ярус выше, в буфет. Никого, как на брошенном корабле. Слава богу, хоть буфетчица, Рушана, на месте.

Заказывает себе газировки, выходит на воздух, с удовольствием пьет.

Все выше поднимается круглая, завораживающая луна.

Острое ощущение тишины и покоя ночи пронзает его.

Вернувшись к стойке, ставит пустой стакан и говорит:

– Какая луна сегодня…

– Да, – искренне улыбается ему буфетчица-татарка. В ответ он тоже улыбается ей, кивает. Лицо у него хорошее, доброе.

Вновь по винтовой лестнице спускается на палубу, секунду колеблется, но в результате отправляется не в цех, а к перилам, ограждающим по периметру нефтяной остров. Странная эта ночь, и он остро ощущает вдруг, как мал и беспомощен человек перед этой циклопической техникой. Ему почему-то до невозможности хочется взглянуть на что-нибудь успокаивающее, привычное. На море взглянуть. Он подходит к высокому, выше человеческого роста, ограждению и смотрит: внизу море, далеко, как будто он стоит на крыше семиэтажного дома, а вокруг – черная беспокойная вода…

И вдруг из-под платформы, там, где черная вода, вырывается огромный, как парашют, пузырь белого газа.

Рабочий на секунду обмирает, потом бегом – гулко отдаются шаги в пустоте – бежит в цех. Рвет на себя дверь, бросается к приборной панели

и смотрит на злосчастный прибор. Стрелка уже глубоко врезалась в красную часть шкалы. Ей осталось пройти еще столько же до непонятного слова «alarm»…

Беспокойство рабочего усиливается. Медленно, не торопясь и как бы во сне, стараясь своей суетой не тревожить действительность, он направляется к начальнику смены. Дежурка рядом, но тот спит, и спит не по случайности, а осмысленно, подготовленно, как, видимо, спал всегда: спецовка висит на стуле, под головой – подушка, одеяло наброшено…

Он думает: будить – не будить… И не решается. В цеху все работает. Гудят моторы, качают насосы, вращается буровая труба – вся эта разумная механика живет своей самостоятельной жизнью по-прежнему, без перебоев, и если б не стрелка, все было бы в точности как всегда. В норме.

В общем, рабочему Агафонову удается в очередной раз уговорить себя, что ничего опасного не происходит. Но все же он не успокоен. Поэтому он направляется в моторное отделение в надежде отыскать второго рабочего, с которым раньше поделился своими опасениями. Не сразу находит его. Тот занят привинчиванием ерундового красного краника на трубу водоснабжения.

– Коль, она еще ползет…

– Вишь, я занят.

– Но когда освободишься, глянешь?

– Слушай, на своем месте ты отвечаешь. Хочешь – скажи Широкову.

– Да спит он.

– Ну и что, что спит. Будить неохота? Делика-атно мы работаем.

А если… – И он издает рвущийся, кромешный звук, имитирующий развал и крушение всей нефтяной механики.

Агафонов бледнеет.

– Обосрался, что ли? – посмеивается Колька. – Не бзди, ерунда.

Он заканчивает завинчивать какую-то гаечку, лихо дает скользнуть ключу в карман спецовки:

– Пошли.

Они подходят, смотрят.

– Ползет, – суховатым голосом говорит Колька.

– И чё?

– Не знаю я. Это Петрович знает, мастер, он утром выходит. В первую смену. Утром скажешь ему… Тут автоматика…

– А бог ее знает, автоматика… Чего он показывает? Может, Петровичу позвонить?

– Я телефон его не знаю. Там, в дежурке у Широкова должен быть. Только сейчас полвторого, если он тебя пошлет – не обижайся. Да и чё ты скажешь? Только опозоришься…

И Колька, верный своему пофигизму, в очередной раз уходит.

Агафонов долго стоит, обреченно слушает гудение буровой, смотрит на вытянутые сверху вниз тросы – и вдруг приборы (медленно, но зато – все) начинают менять свои показания, как будто все они уже поняли, что произошло, и только люди еще не догадываются…