Александра Созонова - Если ты есть

Туман начинался резко, словно за проведенной огромным циркулем чертой.

Туман не пускал в себя.

Когда они попробовали окунуть пальцы в это космическое молоко — запредельный холод обжег их. Кисти рук долго болели и ныли.

Агни и Колеев довели пьесу — начерно, схематично — лишь до этого места.

Колеев ленился писать, многочисленные гости уходили далеко за полночь, хмель домашнего вина и беспечных бесед уводил от серьезных тем и творческих медитаций под звездным небом.

Недописанный черновик около года валялся где-то на чердаке.

В конце августа младенцу исполнилось три месяца, и ночных криков стало значительно меньше.

С деревьев падали яблоки.

Не забираясь далеко в лес, в двухстах—трехстах метрах от дачи Агни набирала груды сыроежек, опят и моховиков.

Яблоки и грибы — это еда.

Повзрослевший младенец — это спокойный сон и куски свободного времени.

Однажды Агни раскопала черновик и дней за пять написала последние два действия.

«Бесовское отродье!» — так кричала в конце концов героиня своему возлюбленному.

— Послушай!.. Чего бы ты ни достиг там, даже если целовался уже со своим Богом, все равно ты мертвый, если уходишь сейчас!..

— Мертвый!.. Бесовское отродье!.. Не уходи — только ответь мне!!!

Дальше героиня не произносила ни слова. Но действие еще шло страницы полторы или две. Ненаписанные страницы, ибо Агни не знала, чем именно кончится пьеса. Возможных концов было два.

В первом случае героиня оставалась с этим последним криком «бесовское отродье!..», и вслед за ним шли полторы страницы безысходного, хриплого, бархатного затемнения. Бархатного, как любимое словечко Анненского «невозможно».

Но был и другой конец — Агни знала, что он есть, другой.

Подумав, она взяла двумя пальцами исхудавшую фигурку своей героини, осторожно, стараясь не повредить тщательно склеенный макет театра, — и слегка подтолкнула ее…

…Она рванулась прочь с этого места.

Бежала вниз по склону, перепрыгивая через обледеневшие валуны, съезжая на насыпях, наращивая скорость, ежесекундно рискуя сорваться и сломать позвоночник.

И на каком-то из валунов нога подвернулась.

Она упала и, прокатившись метров пять по камням, замерла.

Боль в двух-трех местах сковала тело железными пальцами.

Сутки она лежала, изредка приоткрывая глаза.

На лицо с мутно-белого неба падал редкий снег.

Боль разлилась по всему телу и стала ровной, всеохватывающей, как тепло.

Прожитая жизнь отдельными красочными фрагментами проходила под закрытыми веками. Много разных людей навестило ее.

Снегопад, снегопарение… Безгрешное соитие земли и небес… Холод — анестезия. Боль стушевывалась, не мешала видеть и слышать их всех.

Только жестко, жестко, жестко на острых камнях…

…Колеев улыбался мягкими, бесформенными, проступившими из-под срезанной седой бороды, губами. «Душа моя, милая моя девочка… Ты говоришь гадости, а я слушаю, как дурак, словно музыку…» Жена его беспомощно цеплялась за рукав ее куртки, в жестах ее, невпопад, было смешное отчаянье, к губам приклеилась застылая гримаска… «Я убью тебя, если это позарез нужно, — сказал желтоглазый. Глаза его ярко желтели на сухом солнечном морозе. — Ты нагадала мне сумасшедший дом — приходи. Приходи туда, и я выполню наш уговор». Черные малайские волосы серебрил иней… Колеев взглядывал на жену мягко, жалобно, словно прося ее вызволить из рук ворвавшейся хищницы-авантюристки… Сумасшедшая женщина в темных очках бросалась, бросалась, — несчастная светская бабочка с раздавленным рассудком. Она, Агни, раздавила ей рассудок. Она и Колеев… Колеев улыбался по-детски беспомощно, обезоруживающе, светло… Жена прижимала его голову к животу, все ворошила, ворошила волосы, все резче, все судорожнее, еще чуть-чуть — и ласка перерастет в сдерживаемое годами сумасшествие… «Я хочу только одного: все поскорее забыть», — как заведенный повторял Алферов одну и ту же фразу, долгие годы. Он смотрел на нее исподлобья, лучистые глаза затвердели, лицо исчезло, застылость была в повороте шеи, неестественная застылость… «Стоит только открыть учебник биологии, и убедишься — Бог есть», — говорил сказочник с льняными волосами, похотливый Лель, глаза его казались старше и мудрее его слов, его рук… «Ты больше их, и оттого им больно», — говорил муж. «А отчего вообще боль?» — «Оттого что боль — мастерок Бога, которым Он вытесывает человека из комка протоплазмы, из животной, мохнатой, шевелящейся энтропии»… Митя, не вставая с дивана, протягивал руку и менял кассету в магнитофоне… Спившийся Митя пытался натянуть махровый халат, но руки не слушались, не попадали в широкие рукава… Спящий Митя… «Гордыня не может быть позвоночником, внутренним стержнем, — объяснял сказочник, — Не выдумывай. Смешная эгоцентричная девочка с волчьим взглядом… Ты в когтях дьявола»… «Как ты догадалась? — спросил Алферов. — Я только что повторял про себя две последние строчки»… «Если ты объяснишь мне, что это тебе позарез нужно», — сказал желтоглазый… «Овца закричала в последний раз и потянулась, чтобы ткнуться лицом в ладони человека, — сказал Алферов, — но в ладонях он держал нож»… «Обязательно сходи причастись, — попросила Таня. — Без этого уезжать нельзя. Обязательно»…