Александра Созонова - Если ты есть

Младенец недовольно проснулся. Моргнул длиннющими колеевскими ресницами.

Примерно месяц спустя она раскопала зарытую под кустом смородины банку. С тайной надеждой и робостью вытащила фотографию. Вдруг что-нибудь трансцендентное все-таки произошло? Скажем, на месте прокола иглой выступила капелька крови. Или — лицо Колеева изменилось, зловеще-нездешнее проступило в нем…

Но все было по-прежнему. Правда, на месте прокола на игле выступила ржавчина от отсыревшей бумаги, с первого взгляда могущая напомнить кровь, Но в этом не было никакой мистики.

Колеев так же поднимал вполоборота бокал, полупьяный, с растрепанной бородой, светлый.

…В пьесе, которую Агни с Колеевым начали было придумывать на юге, было лишь два персонажа: Он и Она. Сбежавшие из города, плавящиеся на вольном солнце и в промежутках между занятиями любовью обсуждающие совместно сочиняемую пьесу, Правда, героиня то и дело рас-траивалась на составляющие ее ипостаси: Тело, Душу и Дух.

Впервые это случилось, когда, перегревшись за день на пляже, они бессильно лежали в палатке в жару и полубреду…

Он (едва шевеля спекшимися губами). Иди ко мне.

Она. Сумасшедший! У меня вот-вот душа с телом расстанется.

Он. Вот и надо спешить, пока не расстались. Потом поздно будет.

Она (фыркнув, прислушивается к своему состоянию). Правда, хотят расстаться. Душа… тело… Есть ведь еще дух? По-вашему, их там трое?

Он. Трое. Неслиянно-неразделенное единство.

Она. Какое там «неразделенное»! Мечтают разделиться. Ругаются вовсю.

Он. Как ругаются?

Она, А смотри…

Три женщины, похожие одна на другую, но и существенно разные, вместо одной. Тело — вялая, раскрасневшаяся дама — лежит под простыней поверх спальника. Душа — худая, подвижная, с резкими чертами лица, маячит взад-вперед, не находя себе места. Дух, плохо различимый из-за мерцания, спокойно улыбается у изголовья.

Он (поморгав глазами, протягивает руку). Иди… те ко мне.

Тело. Сейчас, милый. (Пытается встать.)

Душа. Не трогай ее! Несчастная, больная баба!

Тело. Да нет, я еще могу…

Душа. Лежи! (Толкает ее обратно в постель.) А ты — не стыдно тебе? Готов изнасиловать умирающую!

Он (наблюдает за ними, прикрыв изумление ироничной улыбкой.)

Душа. Скорей бы отошла, что ли. Отмучилась. Самка…

Тело (сквозь болезнь вызывающе усмехается).

Душа. Сил никаких нет — сожительствовать с ней! Сколько лет! И впереди еще — сколько? Болеет, кряхтит, кашляет — но ведь не отойдет никак!

Тело (смеется, стараясь не показать обиду. Строит ему ласковые гримасы.)

Дух. Не надо так! (Нагнувшись к Телу, убирает с разгоряченного лба волосы. Обнимает Душу за плечи.) Вы с ней в разном положении, не забывай.

Душа. Ах, отстань! (Ему.) А ты что тут вожделенно ухмыляешься? Иди к своей Лидии. Заждалась уже. Езжай!

Он. При чем здесь Лидия? Ты что, очумела?!

Душа. Нечего тянуть свои руки и думать при этом о ней!

Он. Не думаю я при этом о ней. Ревнивая какая… (Демонстративно отворачивается к стене.)

Дух. Не ссорьтесь, родные мои. (Ему.) Им тяжело сейчас, разве ты не видишь? Трудно себя сдерживать при такой температуре. Все скопившееся раздражение рвется наружу. Обуздай свою плоть, пожалуйста. Поговори со мной.

Он. О чем?

Дух. О духовном.

Он. О духовном?..

И они долго разговаривают, прикрыв глаза, слабыми от высокой температуры голосами. О недружной троице. Об Оригене и его теории. Об александрийском сапожнике из притчи…

Наконец Она засыпает.

И приходит сон. Сон-полет. На этот раз она летит не одна. Кто-то уносит ее, прорываясь сквозь перистые облака, крепко держа за плечи и прижимая к себе. Это Дьявол. Сколько раз она звала его и в отрочестве, и по пьянке, и вот он откликнулся, наконец. Бесшумно вздымаются и опадают крылья непроглядной тьмы. Глаза не видны из глубоких глазных впадин, но взгляд ощутим, внятен и давящ, как тоска.

От его близкой груди исходят холод и жар одновременно. Он привлекает ее к себе все тесней. Ладони его — музыканты, послушные вдохновенному дирижеру — что они делают с ее телом!.. Наслаждение — нет, это слово мало. Потеря сознания, водопад, воронка, засасывающая в сердце сверхновой звезды… Ладони его — смуглые, стройные музыканты, стремительные, бешеные, нежнейшие…

Когда она открывает глаза и переводит дыхание, он усмехается. Пальцы ослабевают хватку. Сердце успокаивается, входит в свой ритм, и она усмехается в ответ: «О да, ты мастер услаждать плоть, маэстро. Но ведь это оно потерялось сейчас в самозабвении — мое глупое, жалкое, сластолюбивое тело. А не я». — «Не ты?» Чтобы показать ему, что она — не то же, что ее жалкое, глупое тело, не раба его — размахнувшись, собрав всю невеликую силу плеча, она ударяет по узкой щеке. В тот же миг ударившая рука обугливается до локтя. Она смеется. «Ну и что ты доказал? Опять же ты покарал не меня — мое жалкое тело…» Она смеется и смеется, чтобы не расплакаться. Она поднимает левую, живую, руку и сравнивает их: черная головешка и гибкая, с тонким запястьем кисть. Странно: сластолюбивое, порочное тело — и такая тонкая, одухотворенная кисть… Ей так жалко его, свое тело, и, скрывая жалость, она усмехается еще презрительней и угольной головешкой, оставшейся от руки, чертит на впалой щеке крест. Он морщится и, оторвав одну из ладоней от ее плеч (она чуть не ухает в бездну), стирает нарисованное. «Значит, ты отрекаешься от своего тела? Ты не одно с ним?» — «Нет, — она беспечно мотает головой. — Нисколько!» И он разжимает вторую ладонь.