Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

Вдвоем они пробежали вестибюль, поднялись по лестнице, заспешили по коридору мимо дверей с табличками. Один раз Люба остановилась, чтобы перевести дыхание. Сердце колотилось в горле. Вот и Красный уголок. Народу— битком. Спины, головы, телевизионного экрана не видно. Слышен только гимн Советского Союза.

— Ну-ка, расступитесь, братцы, Любовь Антоновна не видит ничего.

Рабочие оглядывались, расступались, пропуская вперед Любу, с грохотом двигали стулья. Кто-то уступил ей место, но Люба замотала головой и осталась стоять. Кто-то говорил шепотом:

— Поздравляем, тетя Люба…

— Молоток ваш Витька, тетя Люба…

— Мы ему только что телеграмму от всего завода отправили…

Она молчала, покусывала губу и смотрела на голубой экран. Там, на пьедестале почета, стоял ее Витька, стоял на самой высокой ступеньке. Он стоял мокрый, с прилипшими ко лбу волосами, опустив вдоль туловища руки с набрякшими венами и высоко подняв голову. Он раз или два пытался улыбнуться, но запухшие губы плохо слушались. А над его головой медленно поднимался к высоченному потолку спортзала «Палас» красный стяг, и звучал гимн Советского Союза. И люди, пришедшие в этот зал, тоже стояли, отдавая дань уважения родине этого высокого, жилистого паренька, поднявшегося на высшую ступень пьедестала почета.

Рука Витьки, будто помимо его воли, медленно поднялась и потрогала блестящий золотой кругляш, висевший на груди, словно проверяла, на месте ли он, не сон ли это.

Люба смотрела, и глаза вокруг медленно стали набухать слезами, изображение расплывалось, вспыхивали сотни лучиков. Так бывает, когда, прищурившись, смотришь на яркую лампочку.

…Вспоминалось многое. Воспоминания набегали одни на другие, мешали.

…Как она дарила на праздник Витьке новые ботинки. Она клала коробку спящему Витьке под подушку. И он просыпался, спрашивал, улыбаясь:

— Мам, сегодня Первое мая?

— Ага, — отвечала мать.

— А где ботинки?

— Фу ты, хоть бы поздравил сначала! Под подушкой.

Витька лез под подушку, открывал коробку и обнаруживал в ней новенькие черные ботинки. Он смеялся от счастья, слезал с раскладушки и бежал к матери…

…И вспоминалось, как она штопала по ночам его майки и трусики, как гладила выстиранные рубашки…

…Вспоминалось, как выговаривал ей сосед Василий Николаевич. Он пришел после работы после того страшного случая и говорил на кухне решительно и неприступно:

— Я, между прочим, могу в милицию заявить. За избиение малолетних детей знаете что бывает? И как только не стыдно? Если вы устраиваете шашни тайком от мужа, то ребенок-то здесь при чем? Безобразие! Жаль, меня не было дома!

— Извините, Василий Николаевич… — Люба в это время развешивала белье и стояла на табурете. Она повернулась к музыканту, прижала к груди мокрую рубаху Федора Ивановича, и губы ее вздрогнули. — Я и перед вашей дочкой извинюсь… И Витька прощения попросит…

А потом она сидела в комнате и смотрела в черное, слезящееся окно. Федор Иванович давно спал. И бабка похрапывала за ситцевой занавеской. Не было только Витьки. Его раскладушка стояла пустая у двери. Люба смотрела в окно и молча плакала, вытирала слезы согнутым, заскорузлым от работы и бесконечных стирок пальцем, но они все текли и текли.

Проснулся Федор Иванович, очумело затряс спросонья головой, спросил:

— Че это ты уселась, будто философ какой? Или утро уже?

— Ночь еще, спи… — ответила Люба, не отворачиваясь от окна.

Федор Иванович повалился на подушку, закрыл глаза и мгновенно заснул. У рабочего человека бессонницы не бывает.

А Люба все сидела и плакала. Потом вздохнула, вытерла слезы и поднялась. Медленно разделась и легла на постель рядом с Федором Ивановичем, легла на самый краешек. В тишине слышались за стеной мерные шаги.

Это не спал Степан Егорыч. Он ковылял по своей комнатушке из угла в угол и курил.

Разбудила Любу бабка. Она с трудом поднялась со своей лежанки, проковыляла до кровати и толкнула спящую Любу в плечо. Толкнула раз, другой и от нетерпения даже стукнула палкой в пол…

Люба с трудом приподнялась, разлепила глаза, бессмысленно оглядываясь вокруг. За окном синела ночь.

— Витька-то не пришел, — прошамкала бабка.

— Сколько время? — спросила Люба и обхватила озябшие со сна голые плечи.

— Четыре скоро…

— Придет — прибью… Господи, и что за наказание такое…

Бабка снова вцепилась костлявой рукой в плечо Любы:

— Может, случилось что, а ты развалилась, дрыхнешь… Сходила бы…