Эдуард Володарский: Негодяй

Углы большой гостиной тонули в полумраке. Светила небольшая бронзовая настольная лампа на низком столике красного дерева с изящными гнутыми ножками. В глубоких мягких креслах сидели двое — мужчина лет пятидесяти с лишним, в мешковатом пиджаке и тонком свитере, и женщина средних лет, в темном платье с глухим воротом и высоких кожаных сапогах. Женщина курила, то и дело стряхивая пепел прямо на ковер, закрывавший почти всю комнату. Сквозь узкие прямоугольные окна видны были в сумерках заснеженные ели и желтоватый свет редких фонарей.

Неподалеку от столика, положив тяжелую лобастую голову на лапы, лежала крупная собака-боксер.

— Сварить тебе еще кофе? — спросила женщина.

— Хватит, — выдохнул Юрий Николаевич и взглянул на светящийся циферблат часов на металлическом браслете. — Четверть девятого. Прости, но… у меня дежурство в одиннадцать. Так что не будем больше откладывать…

Женщина наклонилась к настольной лампе, посмотрела на часы. Свет на мгновение выхватил из полумрака ее лицо, худое, красивое, с глубокими тенями под глазами, со скорбными складками в уголках рта, уже тронутое старостью.

— А где Виктор? — спросил Юрий Николаевич.

— У себя… музыку слушает.

— Вот и ты ступай к нему. Ступай, ступай, тебе на это смотреть вовсе ни к чему.

Она подошла к собаке, присела на корточки, принялась гладить ее. Пес приподнял тяжелую голову, грустно посмотрел на женщину и шумно вздохнул.

— Бедный мой, хороший… — прошептала женщина. — Прости меня…

Глаза ее стали набухать слезами. Она ладонью утерла их, поднялась и включила большую бронзовую люстру. Стало светло, пропали деревья за окном, стекла сделались глянцевыми и непроницаемо черными.

— Я буду помогать тебе, — сказала она, машинально поправляя прическу.

— Лучше пойди к Виктору.

— Я буду помогать тебе, — упрямо повторила женщина.

— Не дури, Таня. Это выглядит намного хуже, чем ты думаешь. — Юрий Николаевич тяжело поднялся, опираясь на толстую палку, шагнул к ней, сильно прихрамывая. Было слышно, как громко заскрипел протез. Он взял ее руку, осторожно погладил.

— У Павла был рак… и у его собаки… — губы ее кривились, вздрагивали. — Словно какой-то рок… Нет, нет, я буду помогать тебе.

— А потом будешь мучить себя воспоминаниями?

— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — горько усмехнулась она. — Уже год, как умер Павел, а я… совсем не мучаюсь. Так, вспоминаю иногда… — Она принялась ходить по комнате. Толстый ковер скрадывал звуки шагов. — Мне чаще всего вспоминаются последние дни… Боже мой, какой он стал злой и раздражительный. Однажды он даже закричал, что я жду его смерти, и швырнул мне в лицо обручальное кольцо.

— Его можно простить, он был тяжело болен, — после паузы сказал Юрий Николаевич.

— Ведь он подобрал меня. Да, да, именно подобрал, голодную и холодную, с ребенком на руках. Подобрал и приютил.

И самые счастливые дни я прожила с ним.

И теперь собака… Единственное, что осталось от него, живое и преданное…

— Собака — другое дело. Она верит, что ты сделаешь для нее все самое лучшее.

И мучить ее больше нельзя, — сказал Юрий Николаевич.

Татьяна не отвечала. Юрий Николаевич с сожалением посмотрел на нее, потом прошел в прихожую, скоро вернулся, неся в руке саквояж.

Глаза Татьяны вновь начали набухать слезами. Пес, приподняв голову, внимательно наблюдал за ней. В его больших маслянистых глазах уже поселилась неземная потусторонняя тоска.

Татьяна вышла в прихожую, прикрыв за собой дверь. Она медленно поднялась на второй этаж, заглянула в спальню, в нерешительности постояла на пороге. Тусклый ночничок освещал двуспальную кровать, смятое одеяло. В углах широкого окна клочьями висела паутина. Она повернулась и задержалась перед второй дверью. Из щели виднелась полоска света.

Татьяна открыла дверь и вошла. Это была комната сына Виктора. У окна стол, заваленный магнитофонными кассетами, журналами, иностранными и советскими. На стене — широкая полка, сплошь уставленная пластинками.

Сам Виктор, долговязый, узкоплечий и длинноволосый парень лет семнадцати, полулежал в низком кресле, курил, пуская к потолку аккуратные колечки дыма. На голове были укреплены большие наушники с толстыми резиновыми прокладками, подсоединенные к магнитофону. Он не слышал и не видел, как вошла мать.

Она подошла ближе к столу, начала машинально перебирать кассеты. Он увидел ее краем глаза, снял наушники, и слабая улыбка проплыла по пухлым, еще мальчишеским губам: