Эдуард Володарский - Птицы белые и черные

Витька скользнул по нему равнодушным взглядом.

— Махнемся на твоего почтового? — предложил небритый дядя.

— Нету…

— Как — нету? Неужто продал?

— Украли… всех украли…

— Вот это номер, — изумился дядя и посоветовал: — Ты у беспризорников пошуруй, Витек, наверняка они…

В это время из толпы вынырнул парень лет шестнадцати:

— Вот, надыбал. — Он показал из-за отворота большого, не по росту, пиджака горлышко бутылки.

Однорукий инвалид глянул на этикетку бутылки, присвистнул:

— Денатурат. Смертельно. Яд… Черепушка с костями.

— Ничо, пойдет… — сказал небритый, захламленного вида, старикан. — Чуть водичкой разбавить, и «голубой Дунай» будет… Опробовано…

— Эх-ма! — вздохнул другой инвалид, на деревянной ноге. — Знал бы подлюга Гитлер, што мы пьем, враз бы капитулировал…

— Ну, иди ко мне… ну, скорей, маленький мой, картинка моя нарисованная, — сидя на корточках, звала, манила пальцами Маша.

Малыш нетвердо стоял на ногах, держась за ножку стула. Его покачивало из стороны в сторону, круглые глазенки смотрели на мать со страхом.

— Ну, иди сюда, Игоречек… иди скорей, — звала Маша.

Малыш сделал несколько неверных шагов, потерял равновесие и упал на попку, громко заревел.

— О, боже мой, какое страшное горе! — Маша подхватила сына на руки. — Пора нам ходить, Игорек, пора. А то папка придет с войны, а Игорек еще и ходить не научился. Куда это годится?

С малышом Маша вышла из комнаты, прошла почти до конца коридора и постучала в комнату, где жили тетя Даша, Витька и две его маленькие сестренки.

— Ну, что, тетя Даша, не появился? — спросила Маша.

— Нету… вот уж вторую смену не вышел… — покачала головой тетя Даша.

Лицо у нее сделалось совсем желтое, почти болезненное, в углу рта зажат погасший окурок папиросы. Она сидела в ватнике и сапогах, печка-буржуйка была холодная. Рядом гудела керосинка, и на сковородке шипела какая-то еда. Тетя Даша только пришла с работы — руки были в порезах и ссадинах, в пятнах мазута. Посреди комнаты на полу играла с куклой-«инвалидом» младшая, Лена.

— Картошку помешай, Ленк, — сказала тетя Даша. — Не слышишь, пригорает… И Люську позови, ужинать пора…

— Тетя Даша, поглядите за Игорьком, — попросила Маша. — А я пойду.

— Куда?

— Искать пойду Витьку…

— Ничего… — Тетя Даша даже не взглянула на нее. — Сам придет…

— Вы что такая, тетя Даша? — Маша взглянула с испугом. — Случилось что?

— Случилось. — Тетя Даша безучастно вынула изо рта окурок. — Вчера похоронку получила.

У берега реки приткнулась старая проржавевшая баржа — без крыши, без окон и переборок. На палубе, у самой воды, горел костер, и на шесте жарились ощипанные птицы. Двое оборванных беспризорников лет тринадцати с жадностью голодных волчат ели зажаренных голубей. Окровавленные пух и перья валялись вокруг.

Они были так поглощены едой, что не слышали, как из-за глинобитного строения показался Витька, подошел близко. Они вздрогнули и выронили обглоданные птичьи остовы, когда услышали задыхающийся от ярости Витькин голос:

— Вкусно, да? Вкусно?

Они смотрели на него с ужасом, стоя перед костром. На чумазых, исхудавших лицах играли отблески огня.

Витька вскинул самопал и прицелился.

Семь ярких звезд Большой Медведицы мерцали в чернильной мгле над головами беспризорников. Один из них вдруг заплакал и повалился на колени:

— Жрать хочется… очень хочется… прости, дяденька…

Витька вздрогнул даже, когда он назвал его дяденькой, и опустил самопал.

В глазах все у него поплыло.

— В животе бурчит все… три дня не жравши…

Витька глянул на обгоревшие голубиные тушки и вдруг, согнувшись, побежал за угол хатки. Его стало тошнить.

А беспризорники так и не двигались с места, хотя надо было бежать, пока целы. А они стояли, и один все плакал, растирая кулаком слезы на чумазом лице.

Ночевал Витька в своей голубятне-развалюхе. Долго сидел у костра, задумчиво глядя на маленькие бледные хвостаки пламени. И почему-то мерещилось ему совсем другое…

Снова он увидел рыночного фотографа с фанерным щитом…

И вдруг цирк ожил, зашумел, задвигался… и фотограф уже не фотограф, а негодяй-американец из фильма «Цирк». Стоит спиной к нему, во фраке, цилиндре, белом шелковом кашне.

А вот Машу в цирковом трико с блестками опускают в жерло огромной пушки, точь-в-точь как Любовь Орлову в фильме «Цирк».

И американец, да это уже не американец — Антипов, во фраке и цилиндре, — зловеще ухмыляясь, подносит зажженный фитиль к запалу.