Владимир Кормер - Наследство

Турчинский кивнул и, прекращая разговор, дотянувшись до стола, взял наугад несколько книг и журналов из наваленной и неразобранной горки.

— Это вот как раз вчера принесли, — сказал Хазин, сделав неопределенный жест, из которого им, однако, стало ясно, что между тем, что «наклевывается», и этими книжками существует связь.

Вирхов поискал глазами вокруг: нет ли еще каких-либо приобретений или вообще изменений, указывающих на тот же источник. Всех вещей в комнатке было, кроме койки, — загроможденный вперемешку всяким барахлом стол, среди всего прочего и каким-то детским, маленький стеллаж с журналами, книгами и папками, огромный старый приемник и магнитофон в железной коробке, на который в былые времена, когда ему еще не привозили со всех сторон разные издания, Хазин записывал с приемника наиболее интересные передачи «Би-би-си» или «Голоса Америки». Все было захламлено, навалено одно на другое и покрыто толстым слоем пыли. Из угла торчали еще фотоувеличитель, пишущая машинка, водопроводные разводные ключи, обрезки труб от прошлогоднего огорода и просто железки. На оставшемся незанятым пространстве стояла самодельная электрическая печка — керамическая труба на железных ножках, обернутая толстой спиралью, называемая в народе «козел». Второй провод от нее, как и ото всего освещения, был воровски заземлен: Хазин платил за электричество не больше двух рублей в месяц и всегда с гордостью, раскрыв подпол, показывал гостям, светя фонарем, толстый железный штырь заземления.

Печка, отгороженная от деревянной стены куском асбеста, была раскалена докрасна, но не прогревала худо сколоченной пристройки, и, замолчав, они вдруг все почувствовали, что озябли.

— Мы пойдем купим… — предложил Турчинский.

— Я сейчас скажу Таньке, чтобы приготовила нам что-нибудь, — сказал Хазин, спуская ноги в драных шерстяных носках на пол.

Вирхов с Турчинским вышли, невольно оглядываясь по сторонам и ища признаки слежки.

— Ему надо уехать, — сказал Турчинский.

— Конечно, — подтвердил Вирхов. — Нельзя жить такой жизнью. Он уже год, по-моему, как ничего не читает. Это ведь все так, без пользы. Он сам чувствует это. Сплошные салоны, разговоры, бахвальство, — сказал он, немного стесняясь этих обвинений, ставших уже привычными.

— Да, тут что-то не так, — согласился Турчинский. Они вернулись. Хазин соорудил стол, положив на табурет лист фанеры. Его жена казалась сегодня печальней, чем обычно, — слух вчера дошел и до нее. Полное детское лицо ее от удерживаемой обиды обрюзгло. Она прислуживала покорно, только каждый раз, перед тем как что-то сделать, особо взглядывала на мужа и внутренне была готова к бунту, но от характера и преданности открытый бунт никак не удавался ей, и она лишь удивленно топорщила брови и округляла глаза, раздражая этим мужа еще сильнее.

Когда она принесла наполовину обглоданную детьми селедку с картошкой и остатки кислой капусты, он сорвался и закричал:

— А что, больше подать нечего?

— А у нас больше нет денег, ты все проездил на такси, — возразила она.

Хазин пояснил для друзей:

— Да, приходится много ездить. Иначе невозможно. Я устаю как собака. Иногда в день бываешь в четырех-пяти местах.

— У нас теперь гораздо больше денег, чем когда он работал, — улыбнулась она. — Нам помогают. Но из этих денег ничего все равно не остается. Все время эти такси, пьянство. Один Иван чего стоит, когда они соберутся вместе.

— Ну хватит, довольно, — оборвал Хазин. — Ты все это расскажешь своим подругам, Ире и Оле, нам это не интересно.

Присев на краешек стула к Турчинскому, она замолчала.

— Сейчас, понимаете, самый такой интересный момент, — начал Хазин, едва они выпили по полстакана, чтобы согреться. — Сейчас возникла качественно новая ситуация.

Турчинский знаком напомнил ему насчет подслушивающих аппаратов, Хазин кивнул, но сейчас все равно не мог не рассказать об этом «новом качестве», чтобы доказать и им, и жене, что все это не напрасно — и суета, и безденежье, и голодные дети.

— Видите ли, — он приглушил голос, но говорил так, словно должен был убедить не только их троих, а и еще кого-то. — Я начну немного издалека. Чтобы вам была ясна объективная закономерность… Мы уже давно изменили отношение к загранице… Прежде нам представлялось, что там только сидят и ждут, пока (…), что они так же, как и мы

(…). Но теперь мы вдруг увидели, что это далеко не так. На это можно реагировать по-разному, но в целом мы должны признать, — он говорил теперь так, будто уже диктовал секретарше, — что русские мыслители, знавшие Запад и утверждавшие, что он гниет, были в чем-то правы. Митя Каган довольно верно это ощущает, утверждая, что Запад эгоистичен. У них свои домашние проблемы, и они вовсе не столь охотно, вернее, не столь безоговорочно готовы заниматься нашими делами. Интерес у них, правда, некоторый имеется. Но у них есть определенные традиции, подходы, — мы в этом убедились…