Владимир Кормер - Наследство

Напротив него на разваливающемся венском стуле, крепко опершись кулаком о колено, крупный, тяжелый, с выражением ума и силы, сидел его еще школьный приятель Турчинский; он тоже побывал в лагерях, потом так и застрял на Севере и только теперь, когда жене его стало там невмоготу, решил возвращаться сюда, в столицу. Человек осторожный, спокойный (о качествах его говорило, например, то, что при всем своем еврействе и молодости он был в лагере бригадиром), он сознавал себя сейчас провинциалом и, желая осмотреться и понять, что же здесь происходит, внимательно слушал быструю речь своего друга, словно отмечая про себя что-то в памяти, и только слегка покачивал головой, удивляясь после периферийной устойчивости такому неожиданному развороту событий.

Вирхов знал его немного по прошлым его приездам, поздоровался и присел к Хазину на койку. Ему было приятно видеть этого уравновешенного, рассудительного человека и нравилось, что Хазин при нем будто успокоился и говорит ясно, ровно, слегка иронично, не как функционер и деятель, а как умный и усталый от чужой суеты, в которую почти против своей воли, из снисхождения, втянулся посторонний.

— Они принимают меня не за того, кто я есть, — продолжал Хазин, подбирая ноги, чтобы Вирхов мог усесться или, вернее, полулечь на продавленной койке. — Я хочу остановиться и подумать, а меня все время толкают, чтобы я крутился еще быстрее. Я понимаю, конечно, им трудно. Они тянут на себе большой воз. Но меня все время е…ть нельзя тоже. Я делал и делаю немало, но полагаю, и здесь нет нескромности никакой, что я способен не только к этому. Я хочу подумать, кое-что записать. Почему я должен считать, что это второстепенно, если Иван (Иван был другой лидер того движения, идеологом которого позавчера называл себя Хазин) не может сам жить иначе? Я ему так и сказал вчера: «На той неделе я уеду. Уеду месяца на два, на три». Конечно, с ним истерика: я уезжаю в самый горячий момент, это безответственно, это чуть ли не трусость и не предательство. Ну хорошо, а если меня сцапают и я снова отправлюсь на Колыму? Это что, будет большая польза? Это будет ответственно?!

Вирхов еще вчера в кафе, в «стекляшке», слышал от Григория об этой ссоре, весть о которой уже распространилась повсюду. Но там был еще один момент: говорили, что Хазин собирается уехать не один, а с женщиной. Вирхов видел ее на людях один или два раза — это была молодая высокая девка, довольно симпатичная, хотя немного косоватая. Еще раньше Ольга говорила: «Ну конечно, у него ведь теперь секретарша! Он будет диктовать свои мемуары секретарше!» Он с интересом посмотрел на Хазина: обойдет или нет тот эту проблему. Хазин запнулся, быть может, почувствовав, чего они ждут от него, — потому что и Турчинский, разумеется, уже слышал об этом, — затем продолжал:

— За мной ходят уже по пятам. Там на чердаке, — он показал в направлении дома, стоявшего наискось через улицу, — кто-то сидит все время. От них просматривается все.

— Да, за мной вчера шли, когда я вышел от тебя, — подтвердил Турчинский. — В метро я потерял их из виду. Действительно, тебе хорошо было бы сейчас уехать куда-нибудь. Сейчас уже можно в Крым. Через неделю уже можно.

— Я там был в пятьдесят восьмом году с Жоркой, — подхватил Хазин, мгновенно выпадая из разумного и сдержанного стиля и входя в другой свой образ — хитрого рассказчика, из тех, которые «знают народ, чем он живет и что ему нужно». На лице его появилось выражение веселого назидания, и он поднял палец, как бы призывая поразмыслить над тем, что он сейчас расскажет. — …У Жорки был тогда мотоцикл. Мы закупили в Крыму килограмм сто помидор и решили везти их к нему в Донбасс, чтобы оправдать дорогу…

Он начал историю, которую оба гостя его слушали уже не раз, но они не перебили его, терпеливо выслушав снова.

Когда он кончил, Турчинский повторил:

— Да, тебе хорошо было бы уехать. Здоровье уже дает себя знать. Я сам это чувствую, а я живу более размеренно. Уезжай, временно отложи все.

— Понимаешь, — тотчас же возразил с живостью Хазин, — как раз вот в данную минуту это невозможно. Недели две я еще должен подождать.

— Деньги? — спросил Турчинский.

— Нет, деньгами помогут. Это теперь не проблема. Помидорную рассаду высаживать не придется. Это был ложный путь. Видишь, главное найти самого себя. Остальное, когда нужно, приходит. Деньги берутся. Помогают. То один, то другой… Люди чувствуют себя обязанными. Совесть… Так что дело не в этом… Тут наклевывается одно дело… Я расскажу потом… — Хазин взглянул вверх: на потолок, знаками показывая им, что, по его предположению, комнатушка может прослушиваться. — Тут на днях какой-то тип приходил, проверять, дескать, коллективную антенну, — прошептал он.