Игорь Сапожков - День Жизни

— Что читаешь, барышня?

— Гиви Мопасяна, — не отрывая глаза от книги проговорила она в ответ и добавила со вздохом, — за любовь пишет, может читали?

Прапорщик не стал отвечать. Он подождал ещё мгновение, затем шумно выдохнул, жадно схватил стакан и по-гусарски браво влил в себя его содержимое. Самогон стремительно исчез, ему вдогонку лениво стекал кефир. Пойда минуту сидел с закрытыми глазами, крепко сжимая стакан в руке. Его душа дрожала от счастья, захотелось одновременно петь и драться.

Девушка наконец-то оторвала глаза от книги и дождавшись, пока посетитель поставит пустой стакан на стол, произнесла:

— Да вы, гурман, милый друг! — и загадочно улыбнулась. Покончив с коктейлем Карл Пойда ушёл не попрощавшись, оставив щедрые чаевые. Всё было как прежде, он остался доволен…

Конец августа выдался знойным и душным. Время тянулось тоскливо, как торжественный митинг посвященный очередной годовщине Великой Октябрьской Революции. Солдаты были заняты каждый своим. Лёнька Самосвал старательно обшивал шинельной тканью обложку дембельского альбома. Эдик Парамонов, что-то бренчал на старенькой, но стройной гитаре, напевая себе под нос прилипчивую мелодию из детского мультфильма. Малафеев продолжал спать, но сон его был тревожным, он просыпался каждые двадцать минут, спрашивал сколько осталось до обеда и когда узнавал, разочарованно засыпал. Казалось, что долгожданный обед не наступит никогда… Амиранчик решительно закрыл последнюю страницу журнала и механически взялся за первую. Проголодались даже обычно равнодушные к еде, Алиев и Валиев.

Тем временем Парамон отложил гитару и вынес из вагона-бытовки, аккордеон. Он нашёл его на стройке, инструмент был засыпан опилками и обрезками досок, в мехах зияла рваная дыра, несколько клавиш и кнопок были выбиты напрочь. Эдик долго и тщательно его восстанавливал, аккордеон оказался видимо трофейным, медная табличка на гладком боку гласила «HOHNER Verdi III Musikinstrumente GmbH & Co. 1940» После ремонта, даже скорее реставрации, инструмент звучал добротно, но быстро расстраивался, уставал… Парамон уселся в тени натянутого настолбы брезента, бережно поставил HOHNER на колени, улыбнулся и запел:

«Наше счастье постоянно, жуй кокосы, ешь бананы, Жуй кокосы, ешь бананы, Чунга-Чанга…»

— Э, Парамон, завязывай про продукты! Ну что за привычка дурацкая? Я вообще на пустой барабан музыку не воспринимаю, — спросонья рявкнул Малафеев, — сколько там ещё до обеда?

Эдик был очень музыкальный ребёнок, ну ещё бы, ведь его мать работала в городской филармонии аккомпаниатором, всё его детство прошло на репетициях и в выступлениях, в кругу музыкантов и певцов. Гармонией звука с ним занимался завскладом филармонии Теодор Лещинский-Второй, сольфеджио и музыкальный диктант он проходил с костюмершей Генриеттой Робертовной Гольц, теорию музыки с пожарником дядей Модестом, музлитературу с ночным сторожем Карлом Тер-Керосяном. «Что бы услышать объём звука, строй, композицию, лад, надо в нём раствориться…» — учил завскладом и Эдик растворялся. Он жил в мелодике и ритме, разных размерах и ключах, он пел с дядей Модестом революционные марши и засыпал под монотонные рассказы сторожа Карла Мхеровича о великом и бескорыстном Бахе, о гениальном и вечно юном Моцарте, сумасшедшем и уродливом Вивальди. К 14 годам у Эдика выработался абсолютный слух, к 16 он играл на всех музыкальных инструментах, имеющимися на складе в филармонии.

Однажды в город на республиканские гастроли, приехал ансамбль ложечников. Всё шло хорошо, ложечники разместились в общежитии Музучилища, раз в день они репетировали, остальное время осматривали местные достопримечательности — похожий на скелет динозавра, памятник первому трактору и скамейку в районе вокзала, на которой проездом из Рима в Киев, курил Гоголь. Неприятности начались в день первого концерта. Утром солист получил телеграмму — умерла тёща. Он не раздумывая рванул на вокзал:

— Петя, — на ходу объяснялся солист с руководителем ансамбля, — такое раз в жизни бывает, я должен видеть своими глазами, как её зароют!

— А как же концерт? Как же гастроли? Мы ведь готовились целый год! Я тебе этого не прощу, — Петя театрально, двумя руками, взялся за сердце.

— Если я не успею на похороны, я сам себе этого не прощу…

Толстый руководитель ансамбля Петя, в расшитой цветными снежинками косоворотке, ел уже четвёртый валидол, когда Эдик пообещал ему помочь. Солист-ложкарь научил его играть на ложках в такси, по дороге к вокзалу; водитель, кстати бывший бубенщик, тоже принимал активное участие, давал дельные советы. Репертуар ложкарей был обширный, от камерных произведений Шумана до фольклорных композиций про валенки и камыши. Подмену никто не заметил, ансамбль провожали овациями, больше всех цветов унёс новый солист…