Виктор Лихачев - Единственный крест

— Врать-то зачем, Святослав Алексеевич?

— Нет, я правда…

— Ладно, замнем. Я слушаю вас.

— Меня?

— Послушайте, не надо косить под дурочка! У вас были сегодня гости, точнее, гость. Так?

— У меня каждый день гости.

— Меня интересует Сидорин.

— Ах, Сидорин! Надо же, вы и это знаете.

— Я знаю все.

— А тогда что спрашиваете?

— Нет, вы посмотрите, как народ наглеет. Прямо на глазах. Святослав Алексеевич, последний раз советую не зарываться.

— Я и не зарываюсь. Если человек все знает, зачем ему подробности? Разве я не прав? А хотите знать, о чем мы с Сидориным говорили, спрашивайте без понтов.

— Ого! Как вы заговорили. Видно забыли…

— Нет, не забыл. Кстати, Сидорин тоже многое знает, и не только про меня, Георгий Александрович.

— Понятно. Славно он вас пошантажировал, если вы даже его на улицу проводить вышли. Как самого почетного гостя…

— Шантажировал? Я бы так не сказал… Честно говоря, ожидал, что Сидорин, располагая… тем, чем он располагает, поведет себя по-другому.

— Вы случайно на брудершафт с этим психом не пили?

— Представьте себе, нет. Да и посмотреть еще надо, кто больший псих — вы или он… Хорошо, вас интересует, о чем у нас шел разговор?

— И даже очень.

— У Сидорина ко мне была всего одна просьба: Толстикова и те иностранцы, ваши протеже, должны быть в равных условиях.

— В равных? Уважаемые люди и уголовница?

— Георгий Александрович, не будем торопиться: вот когда суд вынесет ей приговор, тогда я буду считать Толстикову уголовницей. Кстати, вы в курсе, что ее сегодня выпустили из следственного изолятора?

— Под подписку о невыезде.

— Но выпустили же.

— Не понимаю, кого я недооценил — вас или Сидорина.

— Не корите себя, Георгий Александрович, не надо. Такое случается со всеми, кто людей за пешек держит. А пешка возьмет, да и станет ферзем.

— А вы не боитесь…

— Вашего шантажа? Не боюсь. Я сейчас себя Одиссеем чувствую…

— Такой же жулик!

— Может быть, не спорю. Но я имел в виду другое. Сциллу и Харибду помните? Вы — Сцилла, Сидорин со своими журналюгами — Харибда. А я меж вами. И, будучи, как вы говорите, жуликом, честных людей все-таки различаю. Псих Сидорин, или не псих, но он честный человек. В отличие от вас, Георгий Александрович. И мне очень жаль, что Исаев попал под ваше влияние. Если встречу его… Надо же, положил трубку.

— Кто это был, Святик?

— Львовский. Помощник Исаева.

— Ты не чересчур резко с ним разговаривал?

— Он другого обращения не заслуживает.

— А мне казалось, что вы друг другу симпатизируете.

— Симпатизируем? Ты когда-нибудь видела двух змей, которые бы симпатизировали друг другу? — рассмеялся Рыбкин, но смех этот был горьким.

Еще поднимаясь по коридорной лестнице, Люба Братищева услышала голоса. Чем ближе подходила она к квартире Глазуновых, тем голоса были громче.

— Как ты можешь, как ты можешь, Асинкрит?! — гремел Вадим. — Должно же у человека быть что-то святое?

— Должно, но не Фрейд же, в конце концов!

— Но он не лжеученый, слышишь?!

— Лже.

— И Шагал не лжехудожник…

— Шагал? Может и не лже, но художником он был посредственным.

— Кто? Шагал?!

— Ты же не глухой, Вадим. Повторяю: посредственным.

На звонок Братищевой никто не открыл. Она толкнула дверь, которая оказалась незапертой. Люба вошла, стараясь не шуметь, сняла плащ. Впрочем, ее все равно никто бы не услышал. Вадим, как резаный, метался по комнате.

— Сидорин… ты… ты…

— Ну, говори, говори.

— Ты антисемит!

— А ты баран.

— Вот как?

— Именно. Тебя и подобных тебе кормят мифами. Вам же когда-то было сказано: не сотворите себе кумира. Нет, как же вы без них! И, главное, все по ранжиру. Академик Лихачев интеллигент номер один, Сахаров номер два. Третьим кто будет, а?

— Небось, Окуджава? — подсказала Толстикова.

— И ты туда же? Спелись! А я вот люблю Шагала, да, да, представьте — люблю! Горжусь тем, что слушал Булата, что подпевал ему рядом с … рядом с…

— Надо же, а мне ничего не говорил, — удивилась Галина, — а кто такой этот Рядомс?

— Не такой, а такие, — поправил ее Сидорин, — это интеллигенты, начиная с номера четвертого по номер десятый.

— Издеваетесь? — Лицо Вадима приняло страдальческое выражение. — А вы знаете, я даже рад.

— Чему, Вадим? — спросила Галина.

— Тому, что глаза мои вовремя открылись. Боже мой, с кем я жил, с кем дружил. Они… вы не понимали меня, никогда не понимали…