Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

История встреч с Шарлоттой Айвз — всего лишь крошечный фрагмент мемуаров виконта де Шатобриана, растянутых на несколько тысяч страниц. В 1806 году в Риме в нем впервые возникает желание измерить все глубины и бездны своей души. В 1811 году Шатобриан всерьез приступает к осуществлению проекта, и с этого момента всегда, когда позволяют обстоятельства его столь же славной, сколь и мучительной жизни, он записывает свой опус, захватывающий все более широкие сферы жизни. Развитие его личных чувств и мыслей происходит на фоне великих преобразований тех лет: революция, ужасы террора, изгнание, взлет и падение Наполеона, Реставрация и буржуазная империя сменяют друг друга в бесконечной пьесе на сцене мирового театра. Пьеса вызывает сострадание и у привилегированного зрителя, и у безымянной толпы. Кулисы все время сдвигаются. С борта корабля мы видим побережье Виргинии, мы посещаем морской арсенал в Гринвиче, мы с изумлением наблюдаем грандиозное зрелище московского пожара, прогуливаемся по паркам богемских курортов и становимся свидетелями обстрела Тионвиля. Сигнальные огни освещают крыши города, занятые тысячами солдат. Раскаленные траектории ядер пересекаются в темном воздухе. И перед каждым пушечным залпом яркий отблеск взлетает в голубой зенит над громоздящимися облаками. Иногда шум битвы затихает на несколько секунд. И тогда слышен рокот барабанов, гул медных труб и пронзительные, проникающие до мозга костей, дрожащие на грани безумия вопли командиров. «Sentinelles, prenez garde à vouz!» [90] Часовые, поберегись! (фр.) Такого рода красочные описания военных игрищ и государственных мероприятий во всей совокупности мемуаров составляют, так сказать, кульминационные пункты истории, слепо плетущейся от одного несчастья к другому. Летописец, который присутствовал при событии, еще раз переживает то, что он видел. Он записывает свой опыт на собственном теле, совершая акт членовредительства. Эти записи делают его типичным мучеником того, на что обрекает нас Провидение, он уже при жизни лежит в гробу своих воспоминаний. Восстановление прошлого с самого начала ориентировано на день избавления, в случае Шатобриана на 4 июня 1848 года, когда он выронил из руки перо на первом этаже дома на рю дю Бак. Комбур, Ренн, Брест, Сен-Мало, Филадельфия, Нью-Йорк, Бостон, Брюссель, остров Джерси, Лондон, Беклс и Банги, Милан, Верона, Венеция, Рим, Неаполь, Вена, Берлин, Потсдам, Константинополь, Иерусалим, Невшатель, Лозанна, Базель, Ульм, Вальдмюнхен, Теплице, Карлсбад, Прага и Пльзень, Бамберг, Вюрцбург и Кайзерслаутерн и между ними всегда Версаль, Шантийи, Фонтенбло, Рамбуйе, Виши и Париж — вот всего лишь некоторые станции путешествия, пришедшего теперь к концу. В начале карьеры стоит детство в Комбуре, описание которого производит незабываемое впечатление. Франсуа-Рене был младшим из десяти детей, из коих первые четверо прожили всего несколько месяцев. Следующие получили при крещении имена Жан-Батист, Мари-Анна, Бенинь, Жюли и Люсиль. Все четыре девочки отличались редкой красотой, особенно Жюли и Люсиль, которые погибнут в бурях революции. Семейство Шатобриан живет в полной изоляции, лишь с несколькими слугами, в господском доме в Комбуре, в просторных покоях и переходах которого могло бы заблудиться целое рыцарское войско. Кроме нескольких соседей-дворян, вроде маркиза де Монлуэ и графа Гойон-Бофора, в замке почти не бывает гостей. Особенно зимой, пишет Шатобриан, часто проходили целые месяцы, когда ни один проезжий или незнакомец не стучал в ворота нашей крепости. Печальной была окружавшая нас пустошь, но еще бо́льшая печаль царила внутри одинокого дома. Бродя под его сводами, вы чувствовали себя словно в монашеской обители. В восемь звонил колокол к вечерней трапезе. После ужина мы еще несколько часов сидели у огня. В камине жалобно завывал ветер, мать вздыхала на канапе, а отец, которого я видел в сидячем положении только за едой, непрерывно расхаживал туда-сюда по огромному залу. Он всегда носил просторное одеяние из белой шерстяной ткани с начесом и такой же колпак на голове. Стоило ему во время этих променадов немного удалиться от центра комнаты (освещенной только мерцающим огнем камина и одной-единственной свечой), как он начинал исчезать в тени. Когда он совсем пропадал во тьме, слышались только его шаги, а потом он вдруг снова появлялся, как привидение, в этом своем странном одеянии. Летом в хорошую погоду мы часто сидели до ночи на крыльце дома. Отец стрелял из ружья в пролетающих сов, а мы, дети, вместе с матерью смотрели на черные кроны леса и вверх на небо, где одна за другой загорались звезды. В семнадцать лет, пишет Шатобриан, я покинул Комбур. В один прекрасный день отец объявил мне, что с этого момента я должен идти своим путем, что мне пора поступать в Наваррский полк и что завтра я через Ренн отправляюсь в Камбре. Вот вам, сказал он, сто луидоров. Не промотайте их и не опозорьте вашего имени. К моменту моего отъезда он уже страдал прогрессирующим параличом, который вскоре сведет его в могилу. Левая рука постоянно дергалась, и он придерживал ее правой. Так он и стоял, вручив мне свою старую шпагу, перед кабриолетом, уже ожидавшим меня на нашем зеленом дворе. Мы проехали мимо рыбного пруда, я еще раз оглянулся и увидел, как блестит ручей у мельницы и кружатся ласточки над камышом. Потом я взглянул вперед, в широкое открывшееся передо мной поле.