Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

«Perhaps this one will last a little longer» [79] Возможно, этот просуществует немного дольше (англ.). . Мы еще немного постояли на мостике через ров, и Алек рассказал мне о своей слабости к уткам, парочка которых тихо скользила по воде, подбирая корм; время от времени он вытаскивал его из кармана брюк и рассыпал для них. Я всегда, сказал Алек Гаррард, держал уток, еще в детстве, и всегда цвета их оперения, особенно темно-зеленый и белоснежный, казались единственно возможными ответами на вопросы, не дававшие мне покоя. Так было всегда, сколько я себя помню. На прощание я сказал, что пришел сегодня пешком из Йоксфорда и собираюсь идти дальше в Харлстон. И Алек предложил подвезти меня на своей машине, потому что у него и самого есть дела в городе. Потом мы полчаса молча сидели рядом в кабине его пикапа, и мне хотелось, чтобы эта короткая поездка никогда не кончалась, «that we could go on and on, all the way to Jerusalem» [80] Чтобы мы так и ехали по дороге в Иерусалим (англ.). . Но вместо этого мне пришлось сойти в Харлстоне у гостиницы «Лебедь». Зданию гостиницы несколько сотен лет, а ее номера, как выяснилось, обставлены самой ужасающей мебелью, которую только можно вообразить. Изголовье розовой кровати представляло собой конструкцию высотой примерно в пять футов с многочисленными встроенными ящичками и полочками, окрашенную «под черный мрамор» и напоминавшую алтарное украшение. Тонконогий туалетный столик был изукрашен золочеными арабесками. А зеркало, встроенное в платяной шкаф, отражало вас в странно искаженном виде. Поскольку дощатый пол был очень неровным и сильно покатым по направлению к окнам, все предметы мебели стояли как-то косо, и даже во сне меня преследовало чувство, что я нахожусь в доме, который вот-вот рухнет. Поэтому на следующее утро я с известным облегчением покинул гостиницу «Лебедь» и, держась восточного направления, вышел из города на поля. Местность, которую я пересек, сделав большой крюк, была почти такой же малонаселенной, как та, где я находился позавчера. Поселки, в которых редко насчитывается больше дюжины домов, расположены на расстоянии примерно двух миль друг от друга. Все они без исключения носят имена патронов приходских церквей, то есть называются Сент-Мэри, Сент-Майкл, Сент-Питер, Сент-Джеймс, Сент-Эндрю, Сент-Лоуренс, Сент-Джон и Сент-Кросс, отчего и весь район жители называют Святые. Здесь, например, говорят: «Не bought land in the Saints, clouds are coming up over the Saints, that’s somewhere out in the Saints» [81] Он купил землю в Святых, тучи сгущаются над Святыми, это где-то там, в Святых (англ.). и т. п. Я сам, шагая по этой в основном лишенной деревьев и все-таки необозримой равнине, говорил себе: «That I might well get lost in The Saints» [82] Тут недолго и заблудиться, в этих Святых (англ.). . Запутанная английская система пешеходных троп то и дело вынуждала меня изменять направление. А в тех местах, где обозначенная на карте дорога была распахана или заросла, приходилось идти наобум, куда глаза глядят. Несколько раз мне казалось, что я заблудился, но около полудня вдали замаячила круглая башня церкви Святой Маргариты в Илкетсхолле. Через полчаса я уже сидел, прислонившись спиной к какому-то надгробию, на кладбище местной общины, численность коей не изменилась со времен Средневековья. Священники, служившие в XVIII и XIX веках в таких захолустных приходах, нередко вместе с семьями жили в ближайших городках и просто наезжали в свои церкви один-два раза в неделю, чтобы отслужить мессу или как-то еще соблюсти порядок. Одним из таких священников церкви Святой Маргариты в Илкетсхолле был преподобный Айвз, математик и довольно известный эллинист. Он жил с женой и дочерью в Банги. Поговаривали, что он любил опрокинуть вечером бокал Канарского игристого. Дело было в 1795 году. Летом священника часто посещал молодой французский дворянин, бежавший в Англию от ужасов революции. Айвз беседовал с ним о поэмах Гомера, об арифметике Ньютона и о поездках в Америку, где побывали они оба. И какие там просторы, и какие там безграничные леса, и какие высокие стволы, вздымающиеся вверх, как колонны величайших соборов. А водные массы Ниагары, низвергающиеся в бездну! Что означал бы их вечный гул, если бы на берегу водопада не стоял человек, ощущая свое безмерное одиночество в этом мире? Шарлотта, пятнадцатилетняя дочь священника, упоенно прислушивалась к этим беседам, особенно когда благородный гость живописал фантастические истории, в которых фигурировали украшенные перьями воины и индейские девушки, чья темная кожа свидетельствовала о блеклости морали. Однажды, говорят, она так расчувствовалась, что даже выбежала в сад. Речь как раз шла о преданном псе некоего отшельника, сопровождавшем одну из таких индианок, чья душа уже склонялась к христианству. Позже, когда рассказчик спросил Шарлотту, что именно так растрогало ее в его описании, она ответила, что, прежде всего, образ этого пса с фонарем, который он нес на палке, зажатой в зубах, освещая перепуганной Атале опасную дорогу в ночи. Такие мелочи всегда захватывают сильнее, чем высокие мысли. Так что изгнанный из своего отечества и, несомненно, окруженный романтической аурой благородный виконт в течение нескольких недель постепенно вошел в роль домашнего учителя и близкого друга. Вполне естественное развитие событий, само собой разумеется, тут вам и французский язык, и диктанты, и светские беседы. Шарлотта просила своего друга разработать дальнейшие планы обучения. Ее интересовала древняя история, топография Святой Земли и итальянская литература. Долгие послеобеденные часы они проводили за чтением «Освобожденного Иерусалима» Тассо и «Новой жизни», и нередко при этом на шее девушки выступали алые пятна, а сердце виконта громко стучало и подкатывало под самый шейный платок. День обычно заканчивался уроком музыки. В доме сгущались сумерки, а в саду еще сиял вечерний свет, когда Шарлотта исполняла ту или иную пьесу из своего репертуара, а виконт «appuyé au bout du piano» [83] Опершись о фортепиано (фр.). молча ее слушал. Он отдавал себе отчет, что совместные занятия с каждым днем все больше их сближают, пытался проявлять максимальную сдержанность, пребывал в убеждении, что не отважится поднять перчатку Шарлотты, и все же чувствовал, что его тянет к ней с неотразимой силой. С некоторым недоумением, напишет он позже в «Замогильных записках», я заранее увидел тот момент, когда буду вынужден удалиться. Прощальный ужин был глубоко печальной трапезой, за которой никто не знал, о чем говорить. После ужина, к удивлению виконта, не мать, но отец вместе с дочерью удалился в гостиную. А матери пришлось играть необычную, нарушающую все приличия роль. Пустив в ход все свое обаяние, как замечает виконт, она попросила его руки для своей дочери, чьи чувства, как она сказала, полностью принадлежат ему. У вас больше нет отечества, сказала она, ваши имения конфискованы, ваши родители мертвы, что может позвать вас назад во Францию? Оставайтесь с нами и вступайте в наследство здесь как наш приемный сын. Виконт вряд ли мог оценить все великодушие этого предложения неимущему эмигранту. Оно было сделано явно с одобрения преподобного Айвза и повергло виконта в полное душевное смятение. С одной стороны, он ничего так сильно не желал, как провести остаток дней вдали от мира в лоне этого семейства. С другой стороны, пишет он, наступил мелодраматический момент, когда он вынужден был признаться, что уже женат. Пусть заключенный им во Франции брак (который устроили его сестры, в определенной степени через его голову) оставался делом формальным, это ни в малейшей степени не смягчало невыносимость его мучительного положения. Ведь он угодил в него и по своей вине. И когда он отвергает сделанное мадам Айвз предложение отчаянным воплем: «Arrêtez! Je suis marié!» [84] Ни слова больше! Я женат! (фр.) , она падает в обморок. Ему не остается ничего иного, как в ту же минуту покинуть гостеприимный дом с твердым намерением никогда больше туда не возвращаться. Позже, записывая свои воспоминания о том злополучном дне, он спросит себя: что, если бы он промолчал, если бы согласился провести всю жизнь как gentleman chasseur [85] Охотник (англ.). в захолустном английском графстве? Вероятно, я бы не доверил бумаге ни единого слова, вероятно, я бы в конце концов даже забыл родной язык. И так ли уж много, спрашивает он себя, потеряла бы Франция, если бы я таким образом растворился в воздухе? И не стала бы жизнь лучше в конечном счете? И разве правильно растрачивать свое счастье на реализацию таланта? И покроет ли все, что написано мной, мою могилу? И вообще сможет кто-нибудь еще понять это в измененном до основания мире? Виконт пишет эти строки в 1822 году. Теперь он посол Франции при дворе Георга IV. Однажды утром, когда он работает у себя в кабинете, камердинер докладывает, что его желает видеть некая леди Саттон. На пороге появляется незнакомая дама в сопровождении двух мальчиков лет шестнадцати, она так взволнована, что, кажется, с трудом держится на ногах. Виконт берет ее за руку и усаживает в кресло. Мальчики становятся по сторонам кресла. Дама же, слегка отведя в сторону черные траурные ленты чепца, произносит тихим, срывающимся голосом: «Mylord, do you remember me?» [86] Вы помните меня, милорд? (англ.) И я, пишет виконт, узнал ее. Спустя двадцать семь лет я снова сидел рядом с ней, и слезы навернулись мне на глаза, и сквозь пелену этих слез я видел ее совершенно такой же, какой она была в то сошедшее в тень лето. «Et vouz, Madame, me recon-naissez-vouz?» [87] А вы, мадам, узнаете меня? (фр.) — спросил я ее. Она, однако же, ничего не ответила, но лишь взглянула на меня с печальной улыбкой, так что я догадался, что мы любили друг друга много больше, чем я себе тогда признавался. Я ношу траур по моей матушке, сказала она, отец умер несколько лет назад. С этими словами она отняла у меня свою руку и прикрыла лицо. Мои дети, продолжала она через некоторое время, — сыновья адмирала Саттона, за которого я вышла через три года после вашего отъезда. Простите меня. Сегодня мне больше нечего сказать. Я подал ей руку, сказано в записках виконта, и, пока она шла через дом, вниз по лестнице к своей карете, я держал ее руку у своего сердца и чувствовал, как она дрожит всем телом. Когда она отъезжала, два мальчика в трауре сидели напротив нее, как двое немых слуг. «Quel boulversement des destinées!» [88] Какое крушение судеб! (фр.) В следующие четыре дня, пишет виконт, я еще четыре раза виделся с леди Саттон в Кенсингтоне (она оставила мне адрес). Мальчиков каждый раз не было дома. И мы разговаривали и молчали, и с каждым «Вы помните?» наша прошлая жизнь все отчетливее вставала перед нами, поднимаясь из бездны времени. Во время четвертого моего визита Шарлотта попросила меня замолвить словечко за старшего из ее сыновей перед лордом Каннингом. Каннинг был тогдашним губернатором Индии, а ее сын собирался ехать в Бомбей. По ее словам, она приехала в Лондон единственно ради этой просьбы, а теперь ей нужно возвращаться в Банги. «Farewell! I shall never see you again! Farewell!» [89] Прощайте! Я не увижу вас больше никогда! Прощайте! (англ.) После нашего мучительного расставания я на долгие часы запирался в своем кабинете в посольстве и, прерываемый снова и снова лишь напрасными размышлениями и сожалениями, переносил на бумагу нашу горестную историю. И при этом во мне неотвязно звучал вопрос: не теряю ли я еще раз Шарлотту? Не предаю ли я ее окончательно уже тем, что веду эти записи? Но правда и то, что иначе как с помощью записей я не мог избавиться от воспоминаний, овладевавших мной так часто и так неожиданно. Останься они запертыми в моей памяти, они становились бы со временем все тяжелее и тяжелее, так что я бы сломался под их бременем. Месяцами и годами воспоминания, незаметно разрастаясь, дремлют в нашей душе, пока какая-то мелочь, безделица не вызовет их наружу, и они странным образом ослепят нас, закроют от нас реальную жизнь. Как часто поэтому я считал воспоминания и перенесение их на бумагу предосудительным, в сущности, унизительным, проклятым занятием! И все же, что бы мы были без воспоминаний? Мы не смогли бы привести в порядок простейшую мысль, самое чувствительное сердце лишилось бы способности испытывать склонность к другому сердцу, наше существование состояло бы из бесконечной смены бессмысленных мгновений, и от прошлого больше не осталось бы и следа. Какого только горя нет в нашей жизни! Она так полна извращенных фантазий, так напрасна, она почти тень тех химер, которых выпускает на волю наша память. Чувство изолированности во мне становится все более пугающим. Вчера, проходя по Гайд-парку, я показался себе таким жалким, таким отторгнутым пестрой толпой. Словно издалека я смотрел на красивых молодых англичанок. Куда девалось страстное смущение, которое я испытывал прежде, держа их в объятиях? Сегодня я почти не поднимаю глаз от работы. Я стал почти невидим, в какой-то степени я похож на мертвеца. Может быть, поэтому (если смотреть с моей колокольни) мир, почти покинутый мною, окружен особой тайной.