Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

Тени уже стали длинными, когда я пришел из Боулдж-парка в Вудбридж, где остановился на ночь в трактире «Булл Инн». Хозяин отвел мне комнату наверху лестницы, под самой крышей, куда доносился звон стаканов из бара и гомон гостей, а иногда громкий вскрик или взрыв смеха. После закрытия шум затих. Слышно было только, как скрипят каркасные балки: на жаре старое дерево раздалось вширь, а теперь снова сжималось по миллиметру, трещало и кряхтело. Мой взгляд непроизвольно шарил в темноте незнакомого помещения, пытаясь отыскать трещину в том направлении, откуда доносились шорохи. Должно быть, она проходила там, где облупилась штукатурка или из-под облицовки осыпался раствор. А когда я на миг закрывал глаза, мне казалось, что я лежу в каюте на корабле, что мы находимся в открытом море, что весь дом поднимается на гребне волны, слегка дрожит и потом со вздохом погружается в глубину. Заснул я только на рассвете с криком дрозда в ушах и вскоре снова проснулся. Мне приснился мой утренний провожатый, Фицджеральд. Он сидел в саду без сюртука, в рубашке с черным шелковым жабо и цилиндром на голове за синим столом, обитым жестью. Вокруг цвели мальвы выше человеческого роста, в песчаной промоине под кустом бузины копошились куры, а в тени растянулся черный пес Блетсо. Хоть я и не мог видеть во сне себя самого, я все-таки сидел (значит, в качестве привидения) напротив Фицджеральда и играл с ним в домино. По ту сторону цветника до самого конца света, где высились минареты Хорасана, расстилался равномерно зеленый и совершенно пустой парк. Но это не был парк Фицджеральдов в Боулдже. Это был парк в одном ирландском поместье у подножия горной гряды Слив-Блум, где я совсем недолго гостил однажды. Во сне я различил вдалеке четырехэтажное, заросшее плющом здание, где, наверное, и по сей день ведет свою отшельническую жизнь семейство Ашбери. Во всяком случае, когда я с ними познакомился, их образ жизни был чудным, чтобы не сказать нелепым. Тогда, спустившись с гор, я зашел в какую-то сумрачную лавчонку, чтобы узнать, можно ли в Кларахилле найти место для ночлега. Хозяин лавки, некий мистер О’Хэр, в странном коричневом плаще из тонкого хлопка, втянул меня в длинный разговор, который крутился, насколько я помню, вокруг теории всемирного тяготения Ньютона. Внезапно он прервал нашу беседу следующей тирадой: «The Ashburys might put you up. One of the daughters came in here some years ago with a note offering Bed and Breakfast. I was supposed to display it in the shop window. I can’t think what became of it or whether they ever had any guests. Perhaps I removed it when it had faded. Or perhaps they came and removed it themselves» [62] Может, вас примут Ашбери. Одна из дочерей заходила сюда несколько лет назад с объявлением, где предлагался завтрак и постель. Она просила повесить его у меня в витрине. Не помню, что с ним сталось, нашлись ли у них постояльцы. Скорее всего, я выбросил его, когда оно выцвело. Или они пришли и сами его сняли (англ.). . Мистер О’Хэр отвез меня к дому Ашбери на своем грузовичке и остался ждать на заросшем травой дворе, пока меня не пригласят войти. Только после многократного стука дверь отворилась, и предо мной предстала Кэтрин в своем выцветшем красном летнем платье, такая скованная, словно она застыла на месте при неожиданном появлении незнакомца. Она глядела на меня широко открытыми глазами. Точнее, она глядела сквозь меня. Я изложил свое дело, но прошло довольно много времени, прежде чем она очнулась и, отступив в сторону, едва заметным жестом левой руки пригласила меня войти и присесть в кресле, стоявшем в холле. Когда она молча удалялась по каменным плитам пола, мне бросилось в глаза, что она шла босиком. Она бесшумно исчезла в темноте заднего плана, точно так же бесшумно появилась из тьмы через несколько минут, которые показались мне неизмеримо долгими, и кивнула. Потом провела меня по широкой, поразительно удобной лестнице на второй этаж и по различным коридорам в большую комнату, из высоких окон которой открывался вид на крыши конюшен и каретных сараев, на огород и часть прекрасного пастбища, волнуемого ветром. За ним, где-то далеко, в речной излучине мерцала вода, набегавшая на низкий берег. Еще дальше зеленели деревья, и над ними на фоне ровной небесной синевы угадывалась едва различимая линия гор. Не помню, как долго я простоял в нише среднего из трех окон, погрузившись в созерцание этого зрелища. Но помню, что услышал голос Кэтрин, ожидавшей меня у двери: «Will this be all right?» [63] Так будет хорошо? (англ.) И что, обернувшись к ней, пробормотал какую-то несусветную глупость. Комнату, похожую на зал, я по-настоящему оценил только после ухода Кэтрин. Дощатый пол был покрыт бархатным слоем пыли. Занавеси и обои были сняты. Беленные известью стены отливали голубизной, как кожа умирающего. Они напоминают, говорил я себе, одну из тех удивительных карт Крайнего Севера, на которых почти ничего не обозначено. А вся обстановка комнаты состояла из одного стола, одного стула и узкой разъемной железной кровати. (Такую походную кровать для высших армейских чинов можно разобрать в несколько приемов.) И когда бы я ни отдыхал на этой кровати в течение нескольких следующих дней, мое сознание всякий раз давало сбои, так что я порой не мог сказать, как я сюда попал и где вообще нахожусь. Всякий раз мне казалось, что я, тяжело раненный, в горячке, лежу пластом в каком-то лазарете. Я слышал невыносимо пронзительные крики павлинов, и мне казалось, что они доносятся не со двора, где птицы всегда сидели на высокой куче скопившейся годами рухляди, но с поля битвы где-нибудь в Ломбардии, а над полем, над всей разоренной страной, кружит воронье. Армии давно ушли дальше. Только я лежал, проваливаясь из одного обморока в другой, в дотла разоренном доме. Эти картины все теснились и теснились в моей голове, тем более что и Ашбери под своим собственным кровом жили как беженцы, которые сотворили нечто ужасное и не решались осесть на месте, где нашли временное пристанище. Бросалось в глаза, что все члены семейства постоянно в какой-то прострации сидят в коридорах и на лестничных клетках, порознь или рядом друг с другом. Даже ели они в основном стоя. В том, что они делали, не было ни плана, ни смысла. Их повседневные занятия казались выражением не столько некой навязчивой идеи, сколько глубокой, хронической растерянности. Младший сын Эдмунд, исключенный в 1974 году из школы, сколачивал с тех пор десятиметровый пузатый корабль, хотя сам же как-то сказал мне, что не имеет понятия о судостроении и не собирается выходить в море на этой бесформенной посудине. «It’s not going to be launched. It’s just something I do. I have to have something to do» [64] Я не буду спускать его на воду. Просто я этим занимаюсь. Должен же я чем-то заниматься (англ.). . Миссис Ашбери собирала цветочные семена, помещала их в бумажные пакетики, надписывала названия, дату, место сбора, цвет и прочие данные. Я не раз видел ее на запущенных клумбах и даже далеко в лугах, где она осторожно нахлобучивала на засохшие цветы свои пакетики и привязывала их ниткой. Потом она срезала стебли, приносила их домой и развешивала на бечевке, связанной из множества кусков и растянутой вдоль и поперек по всему помещению бывшей библиотеки. И столько стеблей, завернутых в белое, висело под потолком, что они образовывали что-то вроде бумажного облака. И миссис Ашбери (когда она, стоя на библиотечном столе, вешала или снимала шуршащие семенные емкости) наполовину скрывалась в этом облаке, как возносящаяся в небо святая. Снятые пакетики в каком-то непонятном порядке хранились на полках, давно освобожденных от книжного груза. Не думаю, что миссис Ашбери знала, в каких полях должны будут некогда взойти собранные ею семена, и точно так же Кэтрин и две ее сестры, Кларисса и Кристина, не знали, почему они каждый день проводят несколько часов в одной из северных комнат (где скопилось бессчетное количество лоскутьев) за шитьем разноцветных наволочек, покрывал и прочего постельного белья. Словно дети великана под действием злых чар, три незамужние девушки, почти ровесницы, сидели на полу среди гор своего текстильного запаса и работали, работали, лишь изредка обмениваясь словом. Их движение, когда они, сделав стежок, отводили нить в сторону и вверх, напоминало мне о вещах столь древних, что становилось страшно за немногое еще остающееся время. Кларисса как-то призналась, что когда-то они носились с мыслью основать фирму по оформлению интерьеров. Но этот план, как она сказала, провалился из-за их неопытности. И еще из-за того, что в округе у них не нашлось бы заказчиков. Может быть, поэтому они на завтра распарывали все, что успевали сшить за день. Возможно также, что в воображении им грезилась такая красота, что готовые вещи неизбежно их разочаровывали. Я думал об этом, когда во время одного из моих визитов в мастерскую они показали мне несколько работ, избежавших расчленения. Свадебное платье из сотен шелковых лоскутков, висевшее на манекене, без пуговиц, вышитое, нет, скорее, затканное паутиной шелковых нитей, казалось почти ожившим шедевром колористического искусства. При виде такой роскоши и совершенства я тогда не поверил своим глазам. Как сегодня не верю своим воспоминаниям.