Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

На следующий день после моего визита в Мидлтон в баре отеля «Краун» я разговорился с одним голландцем по имени Корнелис де Йонг, который уже не раз побывал в Суффолке и теперь носился с идеей приобрести здесь недвижимость — больше тысячи гектаров земли. Де Йонг, как он мне рассказал, вырос на плантации сахарного тростника в окрестностях Сурабаи, а позже, окончив аграрную академию в Вагенингене, продолжил семейную традицию в несколько редуцированном виде, возделывая сахарную свеклу в окрестностях Девентера. Задуманное им перемещение бизнеса в Англию, сказал де Йонг, имеет в первую очередь причины экономические. Соседствующие друг с другом крупные имения, какие снова и снова выставляются на продажу в Восточной Англии, у него на родине вообще не попадают на рынок. И домов, которые практически даром прилагаются к таким землям, в Голландии днем с огнем не найти. Ведь голландцы, сказал де Йонг, в свои лучшие времена вкладывали деньги главным образом в города, а англичане, напротив, в землю. В тот вечер мы просидели в баре до закрытия. Разговаривали о расцвете и закате обеих наций и своеобразных тесных связях, которые вплоть до конца XX века существовали между историей сахара и историей искусства. Сверхприбыли от возделывания сахарного тростника и торговли сахаром скапливались в руках всего нескольких семейств, и поскольку другие возможности демонстративного потребления были весьма ограничены, значительная часть богатства тратилась на обстановку и содержание роскошных сельских имений и городских дворцов. Именно Корнелис де Йонг указал мне на то, что многие крупные музеи, например Маурицхёйс в Гааге или галерея Тейт в Лондоне, основаны фондами сахарных династий или еще как-то связаны с сахарным бизнесом. Капитал, аккумулированный различными формами рабовладельческой экономики в XVIII–XIX веках, сказал де Йонг, и теперь находится в обороте, приносит проценты и проценты с процентов, растет и приумножается во много раз и постоянно своими силами дает новые побеги. Одним из самых надежных способов легитимации таких денег испокон века было меценатство, покупка и выставление напоказ предметов искусства. Сегодня наблюдается дальнейшее вздувание цен на крупных аукционах. Это почти уже смешно, сказал де Йонг. Сто миллионов за полметра раскрашенного холста — не предел, через год-другой будет превышена и эта цена. Иногда, сказал де Йонг, мне кажется, что все произведения искусства покрыты сахарной глазурью или вообще сделаны из сахара. Как изготовленный венским придворным кондитером макет битвы при Эстергоме, который в припадке ужасной меланхолии съела (до последней крошки) императрица Мария Терезия. Наутро после того, как мы обсудили, в частности, даже методы выращивания и производства сахара в Индокитае, я отправился с де Йонгом в Вудбридж.

Он хотел осмотреть свой будущий участок к западу от этого городка, а я уже давно собирался посетить заброшенный парк Боулджа, который с северной стороны граничил с его землей. Дело в том, что в Боулдже почти двести лет назад родился писатель Эдвард Фицджеральд, о котором пойдет речь ниже. Он и похоронен был там же, летом 1883 года. Попрощавшись с Корнелисом де Йонгом (как мне показалось, с взаимной сердечностью), я свернул с дороги А-12 и полями прошел до Бредфилда, где Фицджеральд появился на свет 31 мая 1809 года в так называемом Белом доме, от коего нынче сохранилась лишь оранжерея. Главный корпус сооруженного в середине XVIII века здания, где было достаточно места для многочисленного семейства и не менее многочисленной челяди, был до основания разрушен в 1944 году. В него попал реактивный снаряд, нацеленный, вероятно, на Лондон. Как и прочее «оружие возмездия» (англичане называли эти ракеты «doodle bugs» [52] Жуки-скакуны (англ.). ), он внезапно сорвался с траектории и угодил в отдаленный Бредфилд, причинив, так сказать, совершенно бесполезный ущерб. И от Боулдж-холла, соседнего господского дома, куда Фицджеральды въехали в 1825 году, тоже ничего не осталось. Он сгорел в 1926 году, и еще долго посреди парка чернели его обуглившиеся стены. Руину снесли полностью только в послевоенное время, вероятно, чтобы использовать строительный материал. Сам парк нынче заброшен, трава пожухла, огромные дубы умирают, теряя ветку за веткой. Кое-где обломками кирпичей подлатали дорожки, но на них полно выбоин, в которых стоит черная вода. Заброшена и рощица, окружающая маленькую церковь, не слишком бережно обновленную Фицджеральдами. Повсюду валяется гниющее дерево, ржавое железо и прочий мусор. Могилы наполовину провалились в землю, затенены разрастающимися кленами. Неудивительно, подумал я невольно, что Фицджеральд, ненавидевший погребения (как и все другие торжественные церемонии), не пожелал быть похороненным в таком мрачном месте и завещал развеять свой пепел над сверкающей поверхностью моря. И все-таки его похоронили рядом с уродливым мавзолеем его семейства — злая ирония судьбы, против которой бессильно даже собственноручно написанное завещание.