Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

День клонился к вечеру, когда я добрался до дома Майкла в пойменных лугах на окраине Мидлтона. Я был признателен за возможность отдохнуть в тихом саду и рассказать Майклу о своих блужданиях по вересковой пустоши. Теперь мне невольно казалось, что я просто выдумал их. Майкл принес чайник, из которого то и дело вырывалось облачко пара, как из игрушечного паровозика. Все было тихо, не шелестели даже серые листья ветел, росших на луговой земле, по ту сторону сада. Мы беседовали о пустом и безмолвном месяце августе. «For weeks, — сказал Майкл, — there is not a bird to be seen. It is as if everything was somehow hollowed out» [49] Неделями не услышишь птичьих голосов. Как будто все каким-то образом опустошено (англ.). . Все скоро поляжет, растут только сорняки, вьюнки душат кустарник, белые корни крапивы вылезают из-под земли, лопухи на голову выше человеческого роста, повсюду бурая гниль и клещи. И даже бумага, на которой с таким трудом выводишь слова и фразы, шершавая, словно вся в мучнистой росе. Видя все это, ты целыми днями и неделями ломаешь голову над вечным вопросом: ради чего ты продолжаешь писать? По привычке? Из честолюбия? Потому ли, что ничему другому не учился? Потому, что жизнь приводит тебя в изумление? Из любви к истине? От отчаяния? От возмущения? Неизвестно. Точно так же, как неизвестно, то ли писательство делает тебя умнее, то ли сводит с ума. Быть может, каждый из нас теряет кругозор ровно в той степени, в какой продвигается в своей работе. Быть может, по той же причине все мы склонны заблуждаться, принимая усложнение наших духовных конструкций за прогресс в познании. И при всем том мы смутно сознаем, что никогда не постигнем тех неизмеримых влияний, которые на самом деле определяют наш жизненный путь. Представьте себе, что ваш день рождения отмечается на два дня позже, чем день рождения Гёльдерлина. Неужели поэтому вас всю жизнь преследует его тень? Неужели поэтому вы снова и снова подвергаетесь искушению сбросить интеллект, как старый плащ, писать верноподданнические письма и стихотворения под псевдонимом Скарданелли и отделываться от неприятных посетителей, пришедших на вас поглядеть, обращаясь к ним «Ваше высочество!» и «Ваше величество!»? Неужели поэтому вы в пятнадцать-шестнадцать лет начнете переводить элегии, так как вас изгнали из родной страны? Возможно ли, что позже вы решитесь поселиться в этом доме в Суффолке только потому, что на железном водяном насосе в саду стоит 1770, год рождения Гёльдерлина? «For when I heard that one of the near islands was Patmos, I greatly desired there to be lodged, and there to approach the dark grotto» [50] Поскольку, когда я услышал, что один из ближайших островов — Патмос, я возмечтал сойти на него и приблизиться к темному гроту (англ.). . Гёльдерлин посвятил «Гимн Патмосу» ландграфу фон Хомбургу, а фамилия Хомбург была девичьей фамилией матери Майкла. Непостижимо, подумал я. Как возникает избирательное сродство? Как возникают аналогии? Как происходит, что в другом человеке вы видите самого себя, а если не самого себя, то вашего предшественника? Казалось бы, нет ничего удивительного в том, что спустя тридцать три года после Майкла я впервые прошел через английскую таможню. И в том, что я теперь собираюсь бросить свою профессию учителя, как сделал это он. И в том, что он поселился в Суффолке, а я в Норфолке. И в том, что мы оба сомневаемся в смысле нашей работы и оба страдаем аллергией на алкоголь. Но почему уже во время первого моего визита к Майклу у меня сложилось впечатление, что я жил (или когда-то давно побывал) в его доме? И жил во всем так же, как он? Этого я не могу объяснить. Помню только, что стоял в кабинете с высоким потолком и окнами на север и не мог отвести глаз от тяжелого секретера красного дерева, вывезенного еще из берлинской квартиры. Майкл сказал, что больше не работает в этой комнате из-за холода, царящего здесь даже среди лета. Мы говорили с ним об отоплении, а мне все больше и больше казалось, что не он, а я покинул этот кабинет, освещенный мягким северным светом. Что эти очечники, эти письма и письменные приборы, брошенные здесь явно несколько месяцев назад, были когда-то моими очечниками, письмами и приборами. И в пристройке, выходящей в сад, мне показалось, что я (или такой, как я) хозяйничал там бог весть сколько времени.

Ивовые корзины с растопкой из мельчайших веточек хвороста. Гладкие белые и светло-серые камни, раковины и прочие находки с морского берега в безмолвном собрании на комоде у бледно-голубой стены. Пакеты и картонки, сложенные стопкой в углу у двери в кладовку и ожидающие своего повторного отправления. Все это подействовало на меня как натюрморты, созданные моей собственной рукой, которая лучше всего удерживает ненужные вещи.