Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

В полдень, когда я, отдохнув на берегу, поднимался к пустоши Данвича, одиноко раскинутой над морем, стало необычно темно и душно. История возникновения этой печальной местности тесно связана со строением почвы и влиянием океанического климата. Но еще более решающую роль здесь сыграло оттеснение и разрушение густых лесов, длившееся столетиями и даже тысячелетиями. А ведь по окончании последнего ледникового периода они покрывали всю область Британских островов. В Норфолке и Суффолке это были главным образом дубравы и вязовые рощи, они расстилались на равнинах и непрерывными волнами, через легкие пригорки и ложбины, уходили к морю. Обратное движение началось с появлением первых поселенцев. Стремясь осесть на засушливых восточных участках побережья, они стали выжигать там леса. Если прежде леса причудливыми узорами колонизировали почву, постепенно срастаясь в сплошной покров, то теперь все более обширные пятна пожарищ постепенно вгрызались в зеленый мир листвы. Сегодня, пролетая на самолете над бассейном Амазонки или островом Борнео, видишь над крышей джунглей (похожей сверху на мягкую болотистую почву) огромные, как бы неподвижные горные цепи дымов. Легко представить себе возможные последствия этих пожаров, которые длятся иногда месяцами. То, что в Европе в прежние времена пощадил огонь, позже было вырублено на постройку жилищ и кораблей, а также на производство древесного угля, в огромных количествах используемого для выплавки чугуна. Уже в XVII столетии во всем островном королевстве остались только совсем незначительные, обреченные на гибель остатки прежних лесов. А великие пожары раздуваются теперь по другую сторону океана. Недаром необъятная страна Бразилия обязана своим именем французскому слову, означающему древесный уголь. Карбонизация, обугливание высших растений, непрерывное сжигание любой горючей субстанции — импульс нашего распространения по всей земле. От первой садовой свечи до газового фонаря XVIII века и от света первого фонаря до тусклого сияния дуговых ламп над бельгийскими шоссе — все это горение. Сжигание — самый глубинный принцип любого из производимых нами предметов. Рыболовный крючок, фарфоровая чашка ручной работы, телевизионная программа — производство их основано на одном и том же процессе сжигания. У придуманных нами машин, как и у наших тел, и у наших страстей, есть медленно угасающее сердце. Вся человеческая цивилизация с самого начала была не чем иным, как с каждым часом все более интенсивным тлением, и никто не знает, как долго она будет тлеть и когда начнет угасать. Пока еще светятся наши города, пока еще разгораются наши огни, костры, пожары. В Италии, Франции и Испании, в Венгрии, Польше и Литве, в Канаде и Калифорнии летом горят леса, не говоря уж об огромных, никогда не утихающих пожарах в тропиках. В Греции, на одном острове, который еще в 1900-х был сплошь покрыт лесами, я несколько лет назад наблюдал, с какой скоростью охватывает огонь иссушенную растительность. Я оказался тогда в предместье одного портового города. Помню, как стоял в группе возбужденных мужчин на обочине дороги: за нами мрачная ночь, перед нами, далеко внизу, на дне ущелья, бегущий, скачущий, уже загнанный вверх, на крутые склоны огонь. Никогда не забуду, как первые языки пламени коснулись можжевеловых деревьев — их темные силуэты с глухим треском взорвались один за другим, словно были сделаны из трута, и сразу же скукожились, тихо рассыпая искры.

Мой путь из Данвича сначала лежал мимо руин францисканского монастыря, вдоль нескольких полей и сквозь густой, почти непроходимый лесок, где переплелись кривые сосны, березы и заросли дрока. Я чуть было не повернул назад, но тут передо мной вдруг открылась вересковая равнина. Она расстилалась к западу, бледно-лиловая до глубокого пурпурного цвета. И белая колея, слегка извиваясь, пересекала ее посредине. Погруженный в неотвязные мысли и словно оглушенный этим безумным цветением, я брел по белой песчаной дороге, пока, к своему удивлению (чтобы не сказать к ужасу), не очутился перед той чащей, откуда вышел примерно час назад или, как теперь мне казалось, когда-то давно, в далеком прошлом. Единственным ориентиром на этой лишенной деревьев равнине была странная вилла с круглой стеклянной обзорной башней, абсурдным образом напомнившая мне Остенде. Только теперь я сообразил, что во время моего бездумного движения она показывалась каждый раз в совершенно неожиданной перспективе: то вблизи, то вдалеке, то слева, то по правую руку. А один раз эта обзорная башня очень быстро переместилась с одной стороны здания на другую, словно произвела рокировку. Как будто я нечаянно вместо реальной виллы увидел перед собой ее отражение. Я был совсем обескуражен. И мое замешательство еще усилилось, когда, продолжив путь, я заметил, что все без исключения указатели на развилках и перекрестках не имели надписей. Ни названий населенных пунктов, ни расстояний. Только немая стрелка в том или ином направлении. Если путник следовал своему инстинкту, то раньше или позже обнаруживал, что дорога все дальше отклоняется от цели, которую он наметил. Идти прямиком через поле? Исключено. Там заросли вереска высотой по колено. Мне не оставалось ничего иного, как держаться песчаной извилистой дороги и запоминать каждую примету, каждое самое незначительное смещение перспективы. Я прошел туда и обратно длинные отрезки дороги, я заметался по пустоши (вероятно, обозримой только из стеклянной башни бельгийской виллы), и в конце концов меня охватила паника. Низко нависшее свинцовое небо, болезненный фиолетовый цвет, от которого в глазах стоит туман, безмолвие, шуршащее, как море в раковине, рой мух вокруг меня — все это пугало, казалось жутким. Не могу сказать, как долго я блуждал в этом состоянии и каким образом нашел наконец выход. Помню только, что вдруг очутился на проселочной дороге, стоял под каким-то деревом, а горизонт вращался, будто я только что спрыгнул с карусели. Через несколько месяцев после этого приключения (непостижимого для меня и сегодня) мне приснилось, что я снова блуждаю по вересковой пустоши Данвича, снова бреду по бесконечной петляющей дороге и снова не нахожу выхода из этого лабиринта, созданного словно специально для меня. Надвигались сумерки, я смертельно устал и готов был улечься на землю где придется. И я набрел на какое-то возвышенное место, где был сооружен маленький китайский павильон (совершенно такой же, как в тисовом лабиринте Сомерлейтона). Взглянув вниз с этого наблюдательного пункта, я увидел в почти наступившей ночи тот самый лабиринт: светлую песчаную дорогу, черные четкие линии изгородей выше человеческого роста, простой (по сравнению с путями, которые я прошагал) узор. И во сне я с совершенной уверенностью знал, что этот узор — поперечный разрез моего мозга.