Винфрид Зебальд - Кольца Сатурна. Английское паломничество

Англо-норманнский клан Фицджеральдов более шести столетий жил в Ирландии, прежде чем родители Эдварда решили обосноваться в графстве Суффолк. Семейное состояние, приобретенное в конфликтах с другими феодалами, а также благодаря беспощадному угнетению местного населения и едва ли менее беспощадной брачной политике, считалось легендарным даже во времена, когда богатства высшего социального слоя начали достигать запредельных размеров. Помимо владений в Англии Фицджеральдам принадлежали почти необозримые ирландские земли, все движимое и недвижимое имущество на этих землях и тысячи практически крепостных крестьян. Мэри Франсес, мать Эдварда, единственная наследница этого состояния, несомненно, была одной из богатейших женщин королевства. Ее кузен Джон Перселл, женившись на ней (согласно семейному девизу, «stesso sangue, stessa sorte» [53] Одна кровь, одна судьба (ит.). ), отказался от собственного имени и принял фамилию Фицджеральд, признавая более высокий социальный статус своей супруги. А Мэри Франсес Фицджеральд, напротив, выйдя замуж за Джона Перселла, разумеется, не позволила ограничить себя в своих имущественных правах. На сохранившихся портретах она изображена как дама мощного телосложения, с сильно покатыми плечами и прямо-таки устрашающим бюстом. Многие современники находили в ней поразительное сходство с герцогом Веллингтоном. Как и следовало ожидать, на ее фоне кузен, ставший ее мужем, вскоре поблек, являя собой незначительную и чуть ли не презираемую фигуру. Тем более что все его попытки обрести независимую позицию (в эпоху стремительно развивающейся промышленности он занимался горным делом и разными спекулятивными предприятиями) приводили к одному провалу за другим. Кончилось дело тем, что он просадил и все свое немалое состояние, и деньги, выданные ему супругой. Проиграв тяжбу о банкротстве в одном из лондонских судов, он приобрел репутацию безнадежного неудачника, которого из жалости содержит жена. В этих обстоятельствах он бо́льшую часть времени проводил в своем поместье в Суффолке, увлекаясь охотой на перепелов и вальдшнепов и тому подобными делами, а Мэри Франсес держала двор в своей лондонской резиденции. Иногда она приезжала в Бредфилд в канареечно-желтой карете, запряженной четверкой вороных, с повозкой собственного багажа и целой сворой лакеев и горничных. Надо же было взглянуть на детей и кратким пребыванием в доме поддержать свои притязания на власть даже в этой, весьма далекой от нее области. Когда она приезжала или уезжала, Эдвард с сестрами и братьями всегда стояли, словно окаменев, у окон детских комнат на верхнем этаже или прятались в кустах у ворот поместья, слишком запуганные ее великолепием, чтобы осмелиться выбежать ей навстречу или помахать рукой на прощание. В шестьдесят с лишним лет Эдвард Фицджеральд вспоминает визиты своей матери в Бредфилд. Иногда она в своих шелестящих платьях, окутанная облаком духо́в, поднималась по крутой лестнице на верхний этаж в детскую, расхаживала там некоторое время, словно какая-то странная великанша, бросала несколько замечаний и снова быстро исчезала «leaving us children not much comforted» [54] Оставляя нас, детей, без внимания и ласки (англ.). . Поскольку и отец все больше погружался в свой собственный мир, надзор за детьми был полностью перепоручен гувернантке и домашнему учителю, которые тоже жили на верхнем этаже. Свою подавленную злость на хозяев, с чьей стороны они испытывали нескрываемое презрение, эти двое, естественно, вымещали на своих воспитанниках. Страх перед наказаниями и унижениями, вечные задания по арифметике и правописанию (самым противным было еженедельное сочинение отчета госпоже матушке) да совместные малоприятные трапезы с наставником и мадемуазелью определяли ежедневный режим этих детей. Они почти не общались с ровесниками, а потому в свободное время безмерно скучали: просто лежали на вощеном синеватом полу в своей комнате или бездумно смотрели из окон в парк, где обычно не было ни души. Разве что один из садовников провезет по газону тачку или отец с егерем вернутся с охоты. Только в особенно ясные дни, вспоминает позже Фицджеральд, дети могли рассмотреть призрачные очертания кораблей, крейсировавших у берега в десяти милях от Бредфилда, и помечтать об освобождении из своего узилища. Родительский дом, устланный тяжелыми коврами, заставленный золоченой мебелью, битком набитый произведениями искусства и туристическими трофеями, вызывал у Фицджеральда такой ужас, что позже, вернувшись из Кембриджа, он никогда больше не переступал его порога. Вместо того чтобы (как положено) поселиться в доме, он занял крошечный двухкомнатный коттедж на краю парка и прожил в нем пятнадцать лет, с 1837 по 1853 год, ведя холостяцкое хозяйство. Это во многом предопределило его позднейшие чудачества. В своем уединенном убежище он читал на многих самых разных языках; писал бесчисленные письма; комментировал фразеологический словарь; подбирал слова и цитаты для полного толкового словаря морских терминов и наклеивал вырезки во всевозможные scrap-books [55] Рукодельные альбомы (англ.). . Особый интерес вызывало у него эпистолярное наследие прошлых эпох, например переписка мадам де Севинье. Она для него была значительно более реальной особой, чем даже его еще живые друзья. Он перечитывал ее снова и снова, цитировал ее в собственных письмах, непрерывно расширял свои примечания к ее суждениям. Он вынашивал план составления «Словаря Севинье», предполагая не только снабдить комментариями всех ее адресатов и все географические названия, но и приложить к комментариям что-то вроде ключа к истории развития ее эпистолярного искусства. Фицджеральд не довел до конца проект «Севинье», как не довел до конца и все прочие свои литературные проекты. Вероятно, он и не хотел доводить их до конца. Только в 1914 году, на излете эпохи, этот обширный материал (он и по сей день хранится в нескольких картонных ящиках в библиотеке Тринити-колледжа) издала в двух томах одна из внучатых племянниц Фицджеральда. С тех пор эти два тома стали библиографической редкостью. Единственный труд, который Фицджеральд завершил и опубликовал при жизни, — это его чудесный перевод стихов персидского поэта Омара Хайяма, с которым он через восемьсот лет ощутил теснейшее избирательное сродство. Фицджеральд называет бесконечные часы, которые он посвятил переложению двухсот двадцати четырех строк «Рубайата», собеседованием с покойным, попыткой донести до нас весть от него. Сочиненные им для этого английские стихи в своей мнимо нечаянной красоте имитируют анонимность, далекую от всякой претензии на авторство. Каждое слово указывает на ту невидимую точку, в которой (иначе, чем в злосчастном ходе истории) имеют право сойтись средневековый Восток и угасающий Запад. «For in and out, above, about, below, ’T is nothing but a Magic Shadow-Show, Play’d in a Box whose Candle is the Sun, Round which the Phantom Figures come and go» [56] Снаружи и внутри, внизу, на небосводе / Волшебный театр теней открыт во всей природе. / Свеча вселенского театра — Солнце, / И тени вкруг него приходят и уходят (англ.). . «Рубайат» был опубликован в 1859 году. И в том же году от тяжелых травм, полученных во время несчастного случая на охоте, в муках скончался Уильям Браун, который для Фицджеральда значил, вероятно, больше, чем любой другой человек на свете. Впервые их пути пересеклись во время каникулярного путешествия по Уэльсу. Фицджеральду тогда было двадцать три года, а Брауну только что исполнилось шестнадцать. Сразу после смерти Брауна Фицджеральд еще раз вспоминает в одном письме, как он после короткой встречи на пароходе, идущем в Бристоль, увидел Брауна однажды утром в Тенби, в пансионе, где оба квартировали. Щека Брауна была слегка испачкана мелом после игры на бильярде, замечает Фицджеральд, который был так растроган, словно они не виделись бог весть сколько времени. Многие годы после первой встречи в Уэльсе Браун и Фицджеральд приезжали друг к другу в Суффолк или, соответственно, в Бедфордшир. Ездили по округе в одноконном экипаже, ходили пешком по полям, обедали в какой-нибудь придорожной гостинице, глядели на облака, вечно плывущие на восток, и, может быть, иногда чувствовали на челе течение Времени. «A little riding, driving, eating, drinking etc. (not forgetting smoke) fill up the day» [57] Прогуляться верхом, прогуляться в экипаже, немного поесть, выпить и т. д. (не забыть выкурить трубку) — вот и день прошел (англ.). , — записывал Фицджеральд. Браун обычно брал с собой рыболовные принадлежности, ружье и кое-что для рисования акварелей, а Фицджеральд — книгу, которую он, однако, вряд ли читал, потому что не мог отвести глаз от своего друга. Неясно, отдавал ли он себе отчет (тогда или вообще когда-нибудь) в том, какое им двигало чувство. Но уже одна его постоянная озабоченность состоянием здоровья Брауна была признаком глубокой страсти. Браун, несомненно, был для Фицджеральда чем-то вроде идеала, но именно поэтому с самого начала над ним, казалось, витала тень бренности, вызывая опасения «that perhaps he will not be long to be looked at. For there are signs of decay about him» [58] Что на него, скорее всего, смотреть осталось недолго. Потому что вокруг него признаки распада (англ.). , — записывал Фицджеральд. То, что Браун позднее женился, ничуть не повлияло на отношение к нему Фицджеральда, но лишь оправдало его смутное предчувствие, что он не сможет удержать друга и что тот обречен на раннюю смерть. Объяснение в любви, на которое Фицджеральд, вероятно, так никогда и не решился, состоится только в письме с соболезнованиями, написанном вдове. Наверное, она удивленно, даже, может быть, ошеломленно выронила его из рук. Фицджеральду было пятьдесят, когда он потерял Брауна. С тех пор он все больше уходил в себя. Он уже давно отказывался принимать участие в помпезных обедах, на которые его регулярно вызывала в Лондон мать. Ритуал совместной трапезы казался ему самым отвратительным из всех отвратительных ритуалов высшего общества. Теперь он отказался даже от редких посещений галерей и концертных залов столицы и только в порядке исключения выходил в свет. «I think I shall shut myself up in the remotest nook of Suffolk and let my beard grow» [59] Думаю, мне следует забиться в самый глухой уголок Суффолка и отрастить бороду (англ.). , — писал он. Он так бы и поступил, если бы и эту среду обитания не изуродовали помещики нового пошиба, выжимавшие из своих земель столько, сколько удавалось выжать. Они валят деревья, жаловался он, они вырывают с корнем живые изгороди. Птицам скоро деваться будет некуда. Исчезают рощи, одна за другой. Опушки, где прежде весной росли первоцветы и фиалки, вспаханы и утрамбованы. Если раньше вы шли из Бредфилда в Хаскетон по прекрасной тропе, то сегодня вы словно пересекаете пустыню. Из-за антипатии, которую Фицджеральд с детства испытывал к своему классу, ему глубоко претила эксплуатация земель (с каждым годом все более беспощадная), умножение частной собственности (достигаемое все более сомнительными средствами) и все более радикальное ограничение общего права. «And so, — говорил он, — I get to the water: where no friends are buried nor Pathways stopt up» [60] И вот я ухожу к воде, где не похоронены друзья и не закрыты дороги (англ.). . После 1860 года он и в самом деле проводил бо́льшую часть своего времени на берегу моря или на борту яхты, приспособленной к плаванию в открытом море. Он построил ее за свой счет и окрестил именем «Скандал». Из Вудбриджа он отправлялся в Дебен, а оттуда вниз по берегу до Лоустофта, где набирал команду своей яхты, ища среди рыбаков того, чье лицо напомнило бы ему Уильяма Брауна.