Рудольф Ольшевский - Железный характер

Я беру подзорную трубу, что лежит у Гриши на письменном столе. Вон он, памятник Михаилу Воронцову. А рядом дом, построенный купчихой Попудовой. Сорок лет тому назад я жил в этом доме. А за сорок лет до меня в нем снимали номера Вера Холодная и Вертинский. Помните: «Ваши пальцы пахнут ладаном, на ресницах спит печаль. Никого теперь не надо нам. Никого теперь не жаль.»

Тоже были молодыми. Гуляли по Соборке. Сидели под Воронцовым. Потом прохаживались по Дерибасовской. Это уже не они, а мы. Боже мой, сколько знакомых. И все смеются. Чего вы смеетесь, дурачки? На Ришельевской, простите, ошибся, на Ленина, памятник оставили, а название улицы поменяли, сворачивали к бульвару, сначала Фельдмана, а затем, когда английского шпиона расстреляли, безымянному. Проходили мимо оперного театра. Здесь пел Шаляпин.

— Гриша, откуда у тебя этот снимок?

— А, заметил? Костя Симаненко подарил, когда я его спас. А ему космонавт Леонов. «Что за ветер в степи молдаванской. Как гудит под ногами земля. И легко мне с душою цыганской здесь бродить никого не любя.»

Мама моя пела эти песни. Они были написаны в городе, где она жила, и даже в доме, где она была. Жила-была.

— Гриша, а от кого ты спас Симаненко?

— О, это была забавная история. Костя все деньги, выделенные ему для ремонта жилого фонда на целую пятилетку, потратил за полгода и вложил в улицу Пушкинскую. Конечно, сукин сын, но сделал улицу игрушкой. Все удивились — где он достал столько краски? Наша стала бы тускнеть сразу же и облупилась бы за год. А тут все дома заиграли, и вообще казалось, что Пушкинскую заново выстроили. За шестьдесят лет советской власти одесситы забыли, какой она была до революции.

— А правда, где он взял такую краску?

— Ты спроси у Гарагули. Он тебе расскажет. Костя каждый дом закрепил за пароходом. Теплоход «Шевченко» красишь тридцатый дом, «Максим Горький» — твоя двадцать пятка. Все капитаны стали малярами. Пока обком партии кинулся, дело было сделано. Обком давно собирался свалить неуправляемого Костю. А тут ему и карты в руки. Козырные. Кстати, фамилия первого секретаря обкома такой и была — Козырь. Не устоять бы председателю одесского горисполкома, если бы за неделю до партийного бюро, где намечалось рассмотреть его вопрос, в их родной газете «Правда» не вышла бы моя статья в защиту Симоненко.

Я в ней вспомнил всех председателей за тридцать лет. Подсчитал, сколько денег им выделилось на облупленную Одессу, и как они уходили на строительство собственных дач, на круизы своих детей. А этот ненормальный Костя все выложил до копеечки и, хотя оставил город в дырявых портках, которые, в любом случае, никуда не денешь, но зато приобрел модный галстук. Если бы каждый прошлый товарищ мэр за свое правление реставрировал бы по одной улице, Центр города был бы похож на маленький Париж, как это было в начале века.

Короче, после статьи в газете партийную казнь заменили признанием заслуг. Костя прислал мне телеграмму: «Чтоб вы нам были здоровы. Можете снимать вторую серию картины „Жажда“.Вы опять спасли город.»

«Где вы теперь? Кто вам целует пальцы? Куда девался ваш китайченок Ли?»

По такой Пушкинской в карете проезжал Вертинский с Верой Холодной. Она вытянулась почти от Куликовского поля, за которым начинался Большой фонтан и до того самого Приморского бульвара. За вечер мы успевали пройти туда и обратно, выпив на Чичерина ледяную газировку. До сих пор у меня во рту вкус клубничного или апельсинового сиропа. На космической фотографии улица Пушкина занимает несколько сантиметров. Но, честное слово, видны платаны над булыжной мостовой. Как, наверное, приятно трясло карету на этих булыжниках.

— Эй, извозчик, балагула! Поверни-ка коней в сторону Аркадии! Еще сантиметров пятнадцать, километров пять — и мы на пустыре. Здесь поднимется когда-нибудь гостиница «Моряк». Гриша Поженян обожает останавливаться в этом отеле. Когда он приезжает, админестратор с детским именем Люся выставляет табличку «Поженян в номере 101».

— Это, — объясняет она, — чтобы через каждые пять минут не крутили мне тот орган, который у меня отсутствует.

И правда, не знаю у кого еще столько друзей, сколько у Поженяна. Это и космонавты, и врачи, и ученые, и журналисты, и моряки, и буфетчицы, и министры, и бомжи, и писатели, и спортсмены, и артисты, и бизнесмены, и дворники. Пожалуй, надо во время остановиться. А впрочем нет, назову еще одного — это я. Меня он постоянно за что-то пилит. Притом ворчать начинает с того момента, как мы встречаемся после долгой разлуки.