Рудольф Ольшевский - Пирожки с повидлом

Ицкерий по фамилии Учитель всегда хотел кушать, особенно зимой. Встретишь его, бывало, на Дерибасовской, не успеешь поздороваться, как он говорит:

— Ссслушай, старик, здесь за углом пи-пирожки с повидлом. Пе-первый сорт. Не угостишь?

Иногда он забывал, что вы уже виделись, и дважды, а то и трижды приставал со своими пирожками.

Но, если ему напоминали, густо краснел и извинялся.

— Аааа я-то думаю, где я тебя сегодня видел? Ну ладно, ииизвини. Боольше не за-заикнусь.

Заикался он так, будто сам себя передразнивал. И что интересно, разговаривая с ним, все начинали заикаться.

— Здо-здорово, Изя. Хочешь пирожок с по-повидлом?

— Че-чего дразнишься? Ко-конечно, хочу. Воот здесь продают, за уууглом.

Мало того, что Ицкерий заикался, он еще был невероятно рыжим, рыжим, как тыква, пирожки с которой он особенно любил, но их продавали в Одессе редко. Комплексов у него никаких не было. И заикался он, и рыжим был как-то отчаянно весело. Даже в самые трескучие морозы ходил без шапки. Шапка на нем горела. Это была копна волос, и ее видели издали те, кто захочет ему купить пирожок за четыре копейки.

В те времена он входил в юношескую сборную Одессы по баскетболу и с любого угла спортплощадки попадал мячом в корзину. Особенно на спор, на пирожок с повидлом.

Летом тело его покрывалось миллиардами веснушек. Будто загорал он сквозь сито, через которое сеяли муку для тех самых пирожков. Слезал первый слой кожи, а на втором веснушек оказывалось еще больше. А уж третий слой был одной сплошной рыжей веснушкой.

Целыми днями Изя сидел на Ланжероне, так как нигде не работал. Отовсюду его несмотря на значок мастера спорта выгоняли.

Из института выгнали и написали «За моральное разложение». Такая формулировка очень обидела Изю.

— Понимаешь, — рассказывал он мне, — принимает ууу меня эк-экзамен мооолодая ууучилка. Билет попался трууудный. Скажи, ну как можно заапомнить триста кооостей? Череп, большая берцовая, тазобедренная — кууда ни шло. А ведь их е-еще двести девяносто семь! «Костей, — говорит учиха, — вы не знаете. Ну лааадно. Воон на стенде ииизображен орган. Чччто это та-такое? Ответите поставлю Уууд.» Поосмотрел я, вроде знакомая штука. Но на всякий пожарный, говорю: «Точно вам не скажу, но, кааажется, женский поооловой». Оона в истерику. Это оооказалось ууухо в разрезе. Вот фашисты — ухо режут. И выыгоняют за раз-разложение. Наоборот, рааазве раазвратник перепутает?

На Ланжероне Ицкерий был как второе солнышко. Если случалось, что не приходил он, вроде даже пасмурно было на пляже.

Сидит на песке бывало, подогнув под себя ноги, и дуется в карты целый день. Конечно, на пирожки с повидлом. А если проигрывает, все равно голодным не остается.

— Пооошли, — говорит, — чуувихи из сто-столицы прилетели. Доочки кааких-то начальников. Жраатва, каак в спецмаагазине.

Один Ицкерий кормиться на пляже не любит, и я иду с ним.

— Ззздравствуйте, де-девочки, — привычно начинает он отработанный свой вариант. — Приятного аааппетита!

— Спасибо, — смеются девчонки.

— Ааа воот и непраавильно отвечаете, — делается очень серьезным Изя.

— Ааа каак нужно? — заикаются уже девчонки.

— Ааа нужно говорить — куушайте, поожалуйста, с наами.

— Пожалуйста. — Придвигаются друг к дружке, освобождая место, девчонки.

Изя падает на свободное место, как баба, вколачивающая сваи.

— Неее откажемся. — Вроде бы неохотно соглашается он и указывает мне на место рядом. — При-присаживайся. Просют.

Я успеваю съесть только один помидор, а Изя уже умял полстола или вернее полпокрывала расстеленного на песке. Кажется, будто у него два рта. Одним он не перестает заикаться, рассказывать что-то смешное, другим есть также весело, как и заикается, как и пылает его рыжее тело, похожее на хорошо начищенную керосиновую лампу, пламя которой шевелится от морского ветра.

Он — бог этого пляжа. За столом он принимает очередную жертву, милуя тех, кто ее приносит, своим расположением.

За лето Ицкерий поправляется на пять килограммов. К августу его знает весь пляж. И незачем уже подсказывать, что нужно отвечать, когда он желает приятного аппетита. Все сами кричат:

— Иди к нам, Ицкерий! Мы садимся обедать.

— Ничего, если нас трое? — обнимает он меня и еще кого-нибудь.

— Ничего. Идите. Всем хватит.

И в развалочку мы идем к Валюхе, буфетчице из вагон-ресторана «Одесса-Киев» или к Оле, дочке ленинградского секретаря, или к Тане, внучке Кагановича, если она не врет.