Джеймс Олдридж - Герои пустынных горизонтов

В пылу спора они не заметили, как Хамид вышел из шатра. Только когда спор достиг такого накала, что стало ясно: без вмешательства со стороны его не кончить, — они оглянулись и увидели, что остались одни. Два маленьких человека с ввалившимися глазами, над которыми нависли густые брови, сидели друг против друга в палатке из козьих шкур, среди оторванной от мира пустыни, и вели спор, утративший всякую реальность.

А Хамид, поглощенный мыслями о реальном мире, беспокойно шагал в ночи по родным пескам, по-прежнему не зная, на что решиться. Спорщики не захотели нарушить его раздумье и сидели примолкнув, и только когда он окликнул их, они вышли на простор ночи, пронизанной огнями лагерных костров, звенящей отголосками разговоров и смеха.

— Человеку всегда легче, когда он слышит голоса других людей, — порывисто сказал Хамид. — В темную ночь кочевник любит засиживаться у костра за беседой (аллах, о чем только он ни судачит!). А когда забрезжит рассвет, он встает и кричит о том, что вокруг него бог, как будто бог — это все мироздание, а центр мироздания — ничтожный араб.

Где-то дрогнула струна, захлопал в ладоши невидимый хор и страстный голос певца стал взывать к ночи, без конца повторяя одни и те же слова. Хамид вернулся к прерванному спору, и снова посыпались доводы и возражения, не смолкавшие всю ночь. Только когда сумрак стал редеть и какая-то набожная ранняя пташка затянула уже призыв к утренней молитве, Хамид вдруг заявил, что ему надоели политические расчеты и хитросплетения.

— Пусть будет так, как велит судьба! — воскликнул он. — Азми — наш злейший враг, и мы будем драться против Азми. Именно так. Оставим эти проклятые промыслы англичанам. Уничтожим лучше бахразскую пиявку, которая столько времени сосет нашу кровь. Такое решение подсказывает нам судьба.

Судьба или — отчаяние.

Но так или иначе, все споры на этом кончились, и Гордон собрался в путь, после того как они сговорились о встрече и наметили простой и четкий план. Решено было ударить на аэродром сразу с двух сторон.

Тут снова вспомнили про Зейна и спросили, не может ли он помочь в этом деле — ведь среди солдат на аэродроме есть его единомышленники.

Бахразец пожал плечами: — Я сделаю, что смогу, но только для того, чтобы спасти наших солдат от кинжалов кочевников. Не устраивай там обычной резни, Хамид. Этого вовсе не нужно…

Гордон со смехом заметил, что соображения этики и человечности очень осложняют учение Зейна. Но он ласково попрощался с бахразцем и с легким сердцем пустился навстречу своему долгу. Ему не нужны были никакие союзники-бахразцы для свершения этого долга, даже Зейн.

Гордон не стал дожидаться в условленном месте условленного часа, а захватил аэродром ночью, когда тихие звезды серебрились в мучнисто-бледном аравийском небе над пустыней, истомленной их мерцанием.

— Смит, — сказал Гордон, — однажды в такую же весеннюю ночь в нескольких сотнях миль отсюда Чингисхан поглядел на небо и, осененный пророческим вдохновением, воскликнул: «Да!» Час спустя пятитысячное войско сельджуков было перебито все до последнего человека. Не осталось в живых никого. Ни одного мальчишки-стремянного. Вот и на меня сегодня снизошло вдохновение. Я уверен, что мы не встретим серьезных препятствий. И можно сделать это дело без Хамида, так даже лучше — быстрей и верней. Вперед! Вперед! Только бы наши дикари не устроили кровавого побоища. Если действовать разумно, можно обойтись и без этого…

Последние слова невольно выдали его тайные опасения: он знал, что без кровавого побоища ему не одержать победы. Каких разумных действий можно ждать от орды дикарей и бродяг после того, как прольется первая кровь?

Смятение началось тогда, когда броневики Смита неожиданно врезались в лагерь военной охраны. Солдаты слышали шум моторов, но решили, что это возвращается один из патрулей. План Гордона заключался в том, чтобы поджечь лагерь, отрезать бахразцев от их машин и потом переловить их, когда они в панике будут метаться среди огня, точно распуганные кролики. Ведь для Гордона это были просто жалкие крестьяне, которых даже солдатчина не вышколила и ничему не научила. Таким людям всегда страшен вид и рев пламени, тогда как для кочевников это желанная забава. Гордону почти не пришлось давать им указаний; как только первый бак с бензином был опрокинут среди горящих палаток, лагерь превратился в настоящий ад. Это зрелище — образ мира, объятого огнем, — грозным укором тревожило совесть Гордона, но все же он с помощью своего небольшого авангарда позаботился о том, чтобы пламя перекинулось на склады и ангары, и вскоре вокруг бушевало огненное кольцо, из которого солдатам уже было не вырваться.