Владимир Костин - Что упало — то пропало

Семнадцать лет назад покончила с собой — повесилась, может быть, от несчастной любви к Крылову — семнадцатилетняя Оксана Тихомирова, шегарская девочка, дочь его знакомых, у которых он останавливался три командировочных сезона подряд. О том, что эта хорошая, симпатичная девочка была в него влюблена, Крылов, как и все другие, узнал только из ее прощальной записки. Причем текст записки не позволял судить об этом с полной уверенностью. Оксана написала: «Не могу больше жить. Прощайте, папа и мама, прощайте, Сергей Николаевич, мой свет в окошке. Еще бездонней, еще страшнее жизни мгла. Оксана».

Девочка была замкнутая, но добродушная, совсем не истеричная на вид. Не реял над ней рок. И ушла она из жизни согласно закону, которому нет названия, но который настойчиво выкашивает из жизни городских и сельских девочек, не набравшихся к ней почтения.

Отношения у них с Крыловым были приветливыми; если Оксана и выказывала какие-то знаки особого внимания к нему, то, видно, слишком робко — а Крылов, типичный университетский человек, никогда не отличался наблюдательностью. Ему и не приснилось бы, что его, плоскостопого тюленя, может полюбить юная мечтательная особа, выучившая наизусть всего Блока. Он при ней, помнится, говорил, что стихи он не любит, не ценит, для него стихи — это запах свежей рыбы или коптильни.

Сейчас Крылов почему-то был уверен, что не было ни малейших знаков, опыт ему подсказывал, что их не должно было быть исходно, что любовь здесь дело десятое или вовсе никакое.

Все знали, что он трогательно любит Любу. Тем летом, в те дни он звонил ей каждый божий день, бегал на деревенскую почту: Люба донашивала Машу, оставались считанные недели. Он боялся, что Люба родит без него, и коптил отборную рыбу, обещанную главному врачу роддома.

Раздавленные горем Тихомировы в слезах и шепоте переживали свою вину, которой наверняка не было, но даже в первый жуткий день Крылов не услышал от них слова упрека. На его месте мог оказаться любой другой нестарый человек из большой городской жизни. Любой, коль уж это место занял неказистый Сережа Крылов, безобидный, как херувим.

Но, конечно, история разнеслась по деревне, и кто-то не замедлил впрыснуть в нее яду, обмазав грязью и родителей, и Крылова. Ничего не поделаешь, не каждый деревенский год выбирают петлю выпускницы средней школы.

Крылов уехал в город сразу после похорон. Сейчас он, краснея, вспоминал, как украдкой, будто бы между прочим, укладывал в отличный двойной мешок копченую рыбу для главврача, щадя убитые горем родительские души. Люба родила через три дня, очень благополучно.

Все всплыло, ожило, от Оксаниной походки до сверточка со смирной Машей на коленях Любы, усталой, с искусанными губами.

Он не рассказывал ей об Оксане, тогда это было извинительно, а потом прошло время. Сегодня, когда рядом такая помощница, как Снежана, тем более не стоит ворошить прошлое.

Но угнетало собственное несовершенство: разве нормальный, приличный человек может так наглухо забыть тихомировскую трагедию? Разве Тихомировы чужие были люди? Тихомировы (известили его с оказией) уехали в глухомань, на Средний Васюган. И он не удостоил их ни открыткой, ни приветом за все протекшие годы. Он поддерживал связи с многочисленными знакомыми по всему краю, но понятна санитарная логика, по которой он стер Тихомировых из своей жизни. В ней была доля малодушного эгоизма и была доля вины, все-таки вины.

Забыть Оксану требовалось, о ней не должны были знать ни Люба, ни Маша, ни Смородина. И они не знали о бедной Оксане. И не узнают, но неужто он забудет эту историю еще раз? Ай-я-яй!

Еще через час пришла Люба, и Крылов сообщил ей то, что положено: шапку выдавать не желают, готовы судиться и так далее. Водитель умывает руки, дирижирует жена по кличке Снежана и так далее. Ты мне все рассказал, спросила Люба, ничего не утаил? Все, ответил Крылов: тень Оксаны, однако, стояла между ним и окном.

Что ж, сказала Люба, не гоняться же мне за этим Серей! Мой муж — не гастарбайтер, он не может ходить в колпачке. Чтоб меня клевали — никогда. В воскресенье будем покупать новую шапку. Порадуем Машку, повеселим родную Смородину. Или Бронниковых попросим тебе шапку купить? — Нет, сказал Крылов, нет. Но, может быть, займем на стороне денег, я спрошу у декана, он нынче богатый. А скажем: вернули. Они же не приглядывались, и купим похожую.

То есть, сказала Люба, наврем? В отличие от тебя я вранье ненавижу. Денег мы никогда не занимали и занимать не будем. Перебьемся. Я продам Анне Ивановне свой замшевый пиджак, она на него зарится. А ты — ты, пожалуйста, телевизор смотри. Амеба!