Владимир Костин - Что упало — то пропало

Казаков: Подожди… подождите. Надо позвонить (уходит в гараж, доставая сотовый телефон).

Крылов: О чем он думает? Уволит его хозяин. Такая тень на ваше заведение.

Женщина: Тень. Те-ень!

Крылов: Тупой. Зачем других за дураков держать?

Женщина: Мы, русские, все такие. Грудь в кустах, голова в крестах!

Крылов: Наоборот.

Женщина: Однохренственно. Но замечу; жена его заедает, деньги отбирает. Помещица! Жена, теща, братец жены — сели на шею и курдюки свесили. А он, бывает, сигаретки у ребят стреляет. Своей воли нет. Точно, что шапку жена прибрала, а он послушался.

Крылов: Да? Хм… сочувствую.

Женщина: А почему дуру гнал, почему звонить побежал? Жена, жене. Ей, курве.

Крылов: Он говорил: детей шестеро.

Женщина: Ха-ха-ха!!!

(Появился Казаков.)

Казаков: Жена отдала шапку брату своему. Его еще найти надо. Дайте два дня, прошу вас. Давайте телефон, адрес, пожалуйста. Войдите в положение.

Крылов: Бог с вами, записывайте (Диктует). Но два дня, не больше.

Женщина: Вы еще подружитесь. Казаков, пора тебе: лети на Лебедева, 8. Подъезд четвертый. Вот телефон.

Казаков (Крылову): Могу подвезти.

Крылов: Езжайте, работайте. Пешком пройдусь.

Ребенок (Женщине; Казаков уехал, Крылов выходит за ворота): Зря поверили! Казаков — врун. Он говорил, что в Оби водятся акулы.

Открыв дверь, Крылов с порога швырнул помпошку в угол. Неужели, спросила Люба. Крылов рассказал. Люба помрачнела. Это еще присказка, рано радоваться. Но — и то хлеб. Подождем. А если волынит элементарно? Подам в суд, сказал Крылов. А ты представляешь себе, как будут на этом суде выглядеть Бронниковы? — сказала Люба. Почему ты думаешь только о себе? Ладно, сказал Крылов, давай купим новую шапку и забудем. Я готов. Но эти три тысячи ты отнимешь у Маши: плакал ее Петербург! Не надо мне никакого Петербурга, в гробу я видала Петербург, — высказалась Маша, безусловно имея в виду отца. А я — Париж с Марселем, отозвался Крылов. На что ты намекаешь? — очень холодно сказала Люба.

Они не ссорились лет десять, а тут подряд, день за днем!

Перед сном Люба сходила на кухню и молча принесла ведро с мусором, набитое до отказа, поставив его между Крыловым и телевизором. Крылов заскрипел зубами, потрогал челюсть и пошел во двор.

Около мусорных баков копошились бедные полулюди. Мужчина и женщина.

Опрокидывая ведро, Крылов услышал легонький, веселенький смех мужчины. Что ты там нашел, что веселишься? — спросила женщина. Картошечка вареная, свежая, теплая еще, ответил ее друг. Про меня не забудь, сказала подруга, да ты не забудешь, я знаю. Лучшую тебе отдам, сказал он.

Придя домой, Крылов порывался рассказать об этом жене и сдержался с большим трудом.

Два дня Крылов проходил в Машиной шапочке, даже привык. Однажды мелькнула мысль: не обойдусь ли, если… Нет, Люба запрезирает. Нельзя. Каким-то скальпелем мелькнула другая, неоформленная мысль — о потере всего привычного и любимого.

В пятницу, отведя две лекционные пары, Крылов вышел из главного корпуса университета, по привычке оглянулся на фасад, чтобы свериться с часами, и в очередной раз фасад сообщил ему, что часов на нем нет. Юмор заключался в том, что часы, этот символ исторического заведения, сняли семь или восемь лет назад, а года еще два до этого они позорно стояли, замерев на половине третьего.

Но Крылов и ему подобные продолжали, покидая службу, оглядываться на фасад и плохо думать об университетском начальстве. (И неважно, что у всех были часы на руке и на сотовом телефоне — нет, коллеги, уверенная в себе корпорация должна иметь Главные часы, как город, как страна.)

«Привычка свыше нам дана», в очередной раз, в продолжение ритуала, подумал Крылов и закурил: потеплело, приятно было смешивать дым со свежим, сладковатым воздухом Елани.

Слева, навстречу, и справа, в обгон, торопились в затылок друг другу многочисленные студенты и готовые окормить их пастыри, китайски покачивая головными уборами. Большой перерыв. На скамейках там и тут присаживались одиночки и стайки, вились дымки, занимались быстрые разговоры, и кто-то, вставая над товарищами, повествовательно размахивал руками.

Крылов пригляделся: на крайней скамейке у тротуара сидел Неелов, богемно закинув ногу на ногу, его длинный пестрый шарф выбился наружу и свисал двумя лентами вдоль пальто, напоминая о брачной окраске самца.

Это вполне вязалось с образом Неелова, но, подойдя к нему, Крылов поразился, до чего же скверно он выглядел.