Владимир Костин - Огорченная на Волге

Сдается мне, что любое гротесковое или мистическое событие в нашей жизни имеет свою предысторию и накапливается на самом деле в наследственной цепочке отклонений от здравого хода вещей. Однако до поры до времени мы воспринимаем эти отклонения как отдельные факты обычной пересортицы жизни. Нам кажется, что жизнь попросту спотыкается, чтобы планово преодолеть свои черновики. Но это спасительное обольщение — в них уже заструилась, помимо буден, энергия вещего сюжета.

И началось-то с того, что в просторный, звучный город на Волге я попал совершенно случайно. Я должен был улететь в дикую северо-восточную тайгу, и уже обмяк в вертолете, покорно держа перед собой гигиенический пакет, когда пришли милиционеры и выяснилось, что весь экипаж находится под подпиской о невыезде за скандал в ресторане «Юлдуз» и легкие побои, нанесенные гражданам (не мог не запомнить) Иванову, Петрову и Зеликману.

На следующий день мы с оператором С. С. летели на самолете в нагорный волжский город. Внеплановая командировка была связана с желанием тамошнего губернатора стать президентом России. Поскольку Россия мало что о нем знала, он импульсивным, срочным решением пригласил к себе тьму журналистов из всех углов и уголков страны, выбросив на это сумасшедшие деньги. Никто не верил, что у него есть шансы, но он был романтик, и сборный батальон прессы четверо суток без перерыва объедал и обпивал старинный город на Волге. И город выдержал это нашествие, не покосился, что свидетельствовало о том, что дела здесь и вправду идут неплохо.

Пьяненький чиновник из обслуги проговорился (якобы), что местные бандиты клятвенно обещали вести себя прилично во все эти дни. Кто не знал, что жигулевские бандиты — самые свирепые в стране? Поэтому их лояльность должна была подчеркнуть силу и вес симпатичного губернатора в синем костюме и красном галстуке.

Между застольями благодарные за решпект провинциальные журналисты отрабатывали на совесть. Ревностно собирали факты, набивали картинку. Да ведь и город был хорош. Чего стоила одна Набережная! Нет слов, чтобы передать ее массивное очарование. А Площадь — самая большая и самая пустая площадь в Европе? Там громадится памятник человеку, чьи заслуги перед отечеством вряд ли перевесят честную трудовую биографию пенсионера (поочередно пережившего все задумки этого человека и его товарищей по партии и сохранившего способность включать и выключать телевизор).

А особняки — модерн? А воздушные скверы? А Чапаев с друзьями? А сама-то матушка Волга? О, Волга, Волга, над тобой и наш раздался слабый вой!

В общем, мы работали — бродили по городу с удовольствием, чему способствовала солнечная, заблудившаяся осень. Стоял октябрь, но в Волге купались даже голенькие ребятишки с сосками во рту. Оператор из Магадана по случайности переночевал в кустах возле гостиницы — и хоть бы чихнул! Только вот лицо вывозил в траве и не мог отмыть, ходил с зеленым лицом.

Нас возил по городу роскошный автобус, в нужных местах мы выгружались всей ордой, наводя веселый ужас на беззащитных самаритян.

День отъезда, кленовый сквер — красны деревья, красен асфальт, заваленный палой листвой. И без нас здесь народу битком — мамаши с колясками, регулярные старички, стайки старшеклассниц, чистеньких, как непорочные хористки (если, конечно, не заглядывать им в глаза). К закату орут бездарные черные птицы.

И вот вам пятьдесят операторов с пулеметами телекамер и с ними пятьдесят редакторов. Редакторы оживлены, болтливы, пристают к горожанам. Операторы, напротив, сосредоточены, сословно мрачны, сердиты. В тесноте сквера все без конца залазят друг другу в кадр, портят нервы, не обходится без брани.

Картина, достойная отцов сюрреализма: всюду пронзительные зрачки камер, гнутые металлические фигуры одних и заводные куклы других. Саранча полосует, пожирает пространство. Кажется: пройдем — и после нас не останется ни кленов, ни скамеек, ни листвы. Все съежится, свернется и зачахнет. Темя города облысеет.

Между нами пробирается маленькая пожилая женщина с вопросительным скуластым лицом. Она проходит наши рогатки насквозь и возвращается обратно.

— У нас на первом этаже, под нами, открыли вертеп, — говорит она нам, выбрав почему-то С. С. и меня, поневоле вынувшего правый глаз из объектива, — вы снимите на новости, что нет нам теперь никакой жизни. Пляшут, орут всю ночь, пол трясется. Зассали подъезд. Заступитесь, пожалуйста.