Лев Роднов - Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

Долой покровы.
Наша ночь густа, и
мой крест нательный падает на твой…
А после — перешёптываться станем.
О детях наших.
И о нас с тобой.
О том, что в жизни что-то не сбылось,
но всё же мы по-прежнему вдвоём,
и счастье, в общем, — не игла в стогу…
Медовый
водопад
твоих волос.
Я пью медовый водопад волос
и на плече дыхание твоё,
как водится, ночами берегу.

В жёлтой дымке —
разрез карьера
да массивы породы серой…
Подставляют БелАЗы спины,
в кузова принимая смесь:
эти камни, песок и глину.
Экскаватор, свой ковш подкинув,
черпанул синеву небес.
И от буро-взрывных работ,
как в падучей,
земля трясётся…
В рыжий зев котловины
солнце
раскалённое масло льёт.

При деле ты.
И, стало быть, в порядке.
Ты почестей в почёте не искал…
Растёт стена твоей кирпичной кладки.
Проверена отвесом вертикаль.
В движеньях точен ты и нравом весел.
Кирпич в раствор влипается.
Потом
на швах излишек выдавленной смеси
ты ловко подрезаешь мастерком.
А в перерыв заштопываешь робу,
от дыма сигареты щуря глаз…
Пересказать свою судьбу попробуй —
судьбу расскажешь каждого из нас.
«Фазанка»,
армия
да производство.
Дни праздников — на месяцы труда.
И дочь на выданье,
и сын подрос твой,
и голова твоя уже седа.
Бывает, что прихватит поясницу.
Бывает, бьёт бодун — не без того.
Но чувство правоты
в тебе теснится,
когда лицо солёное лоснится
и торжествует кладки мастерство.

Здесь все, молодой и старый,
пашут — за милый мой.
Вручную — кряхтячим паром —
взяли бетон большой.
И харкаемся мокротой.
И отираем пот.
Под краном, где грязь да грохот,
вдатый стропаль орёт.
Гружённый ЗИЛок
стакатто
выдал и вновь застрял…
Работа у нас такая, —
каждый квартал — аврал.
Но как бы ни было трудно,
знаем наверняка,
что хлеб наших чёрных будней —
стимул для мужика.
Бетон и монтаж консолей
переведём в рубли.
Земеля, покурим, что ли?..
Мозоли
ладонь
прожгли.

Мой сентябрь, золото пера!..
Прель булыжника и травостоя.
Хорошо бродить по вечерам
в пойме обмелевшего Китоя.
Вон гоняют мячик пацаны,
на ветвях вороны раскричались,
а на пику медную сосны
туча наплывает величаво.
Здесь, уставшие в походах рьяных
восемьсот далёких лет назад,
выпивали кони Чингисхана.
в водах растворившийся закат.
Хорошо вдыхать прохлады шёлк
и внимать берёзе в белых джинсах.
Родина,
я здесь тебя нашёл
и печали светлой приобщился.
И в дыму оранжевой листвы,
и в хандру дождей с вороньим граем —
ты руками веток шелести,
за собой желая увести,
чётки вечеров перебирая

Уж над лесом закат буравит
терракотовую штробу…
Самосвалы ссыпают гравий,
и бульдозеры грунт гребут.
Здесь прокладываем дорогу.
Торсы голые.
Пыль да пот.
В перекур бывший зек Серёга
байку лагерную загнёт.
За спиной — километры трассы.
Сколько их ещё впереди!
А сосняк, от заката красный,
сердце грубое
бередит.
Мы в асфальт закатаем дали —
будет память о них легка…
Да в стихах моих
оседают
пылью
пепельные облака.

И имя твоё, словно старая песня,
Приходит ко мне. Кто его запретит?
Кто его перескажет? Мне скучно и тесно
В этом мире уютном, где тщетно горит
В керосиновых лампах огонь Прометея —
Опалёнными перьями фитилей.
Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей!
У меня ли на сердце пустая затея,
У меня ли на сердце полынь да песок,
Да охрипшие ветры!
Послушай, подруга,
Полюби хоть на вьюгу, на этот часок,
Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга.
Выпускай же на волю своих лебедей, —
Красно солнышко падает в синее море
И — за пазухой прячется ножик-злодей,
И — голодной собакой шатается горе.
Если всё, как раскрытые карты, я сам
На сегодня поверю — сквозь вихри разбега,
Рассыпаясь, летят по твоим волосам
Вифлеемские звёзды российского снега.

Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала,
Дай мне руку, а я поцелую её.
Ой, да как бы из рук дорогих не упало
Домотканое счастье твоё!
Я тебя забывал столько раз, дорогая,
Забывал на минуту, на лето, на век, —
Задыхаясь, ко мне приходила другая,
И с волос её падали гребни и снег.
В это время в дому, что соседям на зависть,
На лебяжьих, на брачных перинах тепла,
Неподвижно в зелёную темень уставясь,
Ты, наверно, меня понапрасну ждала.
И когда я душил её руки, как шеи
Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?»
Может быть, потому я и хмурился злее
С каждым разом, что слышал, как билась твоя
Одинокая кровь под сорочкой нагретой,
Как молчала обида в глазах у тебя.
Ничего, дорогая! Я баловал с этой,
Ни на каплю, нисколько её не любя.