Лев Роднов - Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

Мы с тобою сегодня
выглядим несерьёзно.
Мы с тобою сегодня
выглядим не комильфо.
Ведь вчера мы с тобой
зажигали коньячные звёзды,
о которых мечтал
сам Даниэль Дефо.
Мы с тобою, как робинзоны,
куда-то плыли…
То ли плот, то ль паром —
каждый думал о нём, как хотел.
Вот и остров.
и мы с тобой без особых усилий
превратили его
в пятизвёздочный гранд-отель.

Пусть покажется кому-то
нереальной эта встреча:
за моим окошком — утро.
за твоим окошком — вечер.

Относитесь проще к чуду,
ведь оно всегда не ново:
для меня — приправа к блюду,
для тебя — венок лавровый.
Опрокинем одним махом
одинаковую дозу:
мой коктейль — вода и сахар.
твой коктейль — вино и слёзы.

Ранним-ранним синим утром
в луже плещется звезда.
Ей покойно, ей уютно,
как за пазухой Христа.

А со мной покой не дружит,
а моя душа пуста.
Оттого ль, что я не в луже?
Оттого ль, что не звезда?..

А сегодня в восемь
дождь разбился оземь,
Бог знает, на сколько
маленьких осколков.
Люди знали: это
умирает лето.
Так сегодня в восемь
появилась осень.

Перед сном больше думать не о чем.
В голове одни только мелочи.
Ни с тобою, ни в одиночестве
править миром мне больше не хочется.
И совсем не хочу украдкою
доставать из памяти сладкое.
Всё обдумано, перемечтано.
Перед сном больше делать нечего.

Не познал он домашний уют.
Он полжизни мотался по свету.
И когда ещё люди найдут
его письма, лежащие где-то.

По карманам полно мелочей:
зажигалка, билет на маршрутку…
Только не было связки ключей
в его старенько кожаной куртке.

Пустеет дом. Всё реже гости.
Качели старые скучают.
Как много яблок в эту осень…
Как много в воздухе печали…

Ещё полно тепла и света,
ещё не улетают птицы,
и паутина между веток
ещё на солнце золотится.
Но что-то небо бледным стало,
а скоро вовсе белым станет.
И старый дом вздохнёт устало
и на зиму закроет ставни.

Вот и всё.
Развязали узел.
И при этом никто не струсил.
От доверья и недоверья
разлетаются пух и перья.
Вот и всё.
Умирает птица.
Только сердце ещё дымится.

Котёнка положив на пузо,
чуть вздрагивая шёлком век,
спит моя боль, моя обуза,
спит мой любимый человек.

Замысел для рассказа стал эпопеей
В двух частях: «Выпивка» и «Закуска».
Просишь короче? Короче я не умею.
Хочешь о грустном? Что же, давай о грустном.

Сбегал за литром с первого гонорара.
Не приходя в себя, стал «каким-то кем-то».
И под фанфары с запахом перегара
Вносит в культуру свою нетрезвую лепту.

Угрюмо твердит, что мы — впереди Европы,
Что нету такого ни в Старом, ни в Новом Свете,
Что накопили изрядный духовный опыт,
Чтоб передать его этим… как его… детям.

Держит ответ, не помня о чём спросили.
Будет банкет — всё остальное не важно.
Потом твердит, что страшно трезветь в России…
А пропивать Россию уже не страшно?

Выключи свет. Задохнись в полумороке мрака.
Думать о смерти не поздно уже и не рано.
Стыдно быть плевелом, но полновесности злака
Не ощущаешь в себе, до второго стакана.

Стыдно и тошно. Хоть совесть теперь и не модна.
Пули ещё не отлиты, не льются слёзы,
Можно дышать, да только дышать свободно
Не получается. Даже в презренной прозе.

В суставах хруст аттических солей,
Век-волкодав и он же век-заноза,
Такие нас трясут метаморфозы,
Что ваш Овидий, что ваш Апулей.

Я — середина списка кораблей.
Египетская марка, четверть прозы,
Шум времени и Тютчева стрекозы,
Московский гной, воронежский елей.

Я — смешан рай, и ад, и Ленинград, —
С военной астрой вышел на парад.
Я — камень, но не камень преткновенья.