Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— Что ты знаешь… — И глядела на меня взглядом Флории Тоски. — Что ты о нем знаешь… А обо мне? Знаешь, что сын мой — от него?

Я обрадовался: вот и довод!

— Ну, ты же просто тварь! Спать с дядей, родным братом матери, с его сыном, двоюродным братом… Это кровосмесительство!

Она кивала. А меня понесло. Я делал экскурс в ее родословную. Откуда родинки, эта голубая кровь? Вековая привычка ложиться с кем прикажут. И ты решила, что можешь быть мне женой???

Она все глядела и все кивала.

Безродная сука, сказал я. Мне было шестнадцать, сказала она. А брату тридцать пять. А дяде шестьдесят. Кто виноват? Меня не учили — с кем ложиться, а с кем нет. Кто имел силу, тот и право имел. Дядя имел силу, от него я ждала, что он меня устроит в техникум. А брата я любила. Он меня ласкал. Больше никто меня не ласкал. До тебя никто. Я ложилась с этими и делала все, мне это нравилось. А потом стало противно. Так противно, руки бы на себя наложила, если бы не сын. А так куда его… Он вундеркинд, он вроде тебя, а ему пятнадцать всего. С ним в области носятся, на олимпиады всякие посылают, о нем в газете пишут, я тебе не говорила. Все, что у меня на свете, — это он и ты. Куда ж ты меня гонишь теперь, когда я уже разбираю, с кем надо, а с кем нет?

В Америке на такое отвечают: «Это твоя проблема». Надо же, как просты проблемы в Америке…

Глаза ее опять стали наливаться слезами, она опустила голову и клонила ее ниже и ниже, пока не уткнулась лицом в мои колени. Елозила по ним раскрытыми мягкими губами и тихо плакала. Протянул к ней руку и — отдернул. И все-таки протянул снова. Женщина страшна слабостью.

Такой был у нас эпизодик. Не скажу, чтобы это изменило наш с Анной статус, но что-то все-таки сдвинулось. В частности, я стал не так откровенно пялиться на хорошеньких женщин, хотя статус Городского Сумасшедшего это почти в обязанность вменяет. Что до Анны, то не уверен, что и она стала скромнее, я за этим не слежу. Но свойство являться в критические моменты приобрело черты постоянства, а это противостоит чувству беспризорности (прескверному, доложу вам, чувству.

И сегодня явилась как нельзя более кстати и ни слова не сказала, увидев меня этаким полутрупиком, засновала вокруг закопченных газовых горелок со сноровкой бывалой прислуги. Наверно, она притащила-таки продукты, запахло умопомрачительно, потекли слюни, и час спустя я был уже сыт, а еще час спустя она тоже, и мы уснули на моем ортопедическом ложе.

Проснулся с бестревожным ощущением, что меня разглядывают. Анна. Развесила патлы, склонила головку на плечо, и в глазах у нее такое, что могло бы осчастливить любого.

— Что опять? — спросил я.

Она нежно прикрыла глаза и прильнула ко мне:

— Как ты себя чувствуешь?

И тут я ощутил, что здоров. Именно здоров. Здоровее, чем до покушения на печень. Сперва это самочувствие меня напугало. Потом понял: водные процедуры — самой собой, но гормональный удар… Сексуальной встряской чертова баба выколотила из меня остатки хвори.

— Я чувствую себя хорошо. На зло врагам. Даже проголодался. У тебя там еще осталось на завтра?

Она вскочила мигом.

— Я всэ думала, — сказала она от плиты, — про тэ, що ты казав про еврэив, що жылы колысь в цьому мисци и якых вбылы нимци из своими наймитами…

Какое тебе до этого дело, лениво отозвался я, занятый своими мыслями, это в прошлом и этого не поправить. Да, сказала она, в прошлом и это ужасно. Я не знала про ту яму, и вообще…

Балалайка… Экая же скотина…

— Я розмовляла з деякими людьми, з сыном, вин був здывованый, що я звэрнулась до такои тэматыки… — Еще бы, усмехнулся я.

Как было ждать такого…

— … Вин кажэ, що пэрэчытував твои кныжки, и вони навить тэпэр прыгортають увагу чеснистю… — Честностью… Угм, приятно… — … И вин розмовляв з деякымы поважнымы людьмы про тэбэ и твое сучаснэ становыще…

Ох, мое нещаснэ сучаснэ становище…

… Он застиг меня врасплох. Явился наодеколоненный, вымытый пятидесятилетний тонконогий вертопрах. Махал папкой, руки дергались, шея качалась, кадык ходил ходуном, зато речь была плавна и округла: сколько лет! сколько зим! где мы пропадали! ни звонков, ни писем — и город осиротел!

(Город… Пресса!)

Привыкаешь к этому фиглярству, и тогда ничего, сходит. Но, если отвыкаешь, балаганная манера лупит по нервам. Сперва я просто не врубался, все еще мысленно продолжал свою филиппику в адрес Поэта Эпохи.

В чем дело, почему такие широкие глаза, ты меня не узнаешь или с меня штаны слетели… и тому подобные остроты в балалайкином стиле. Какое сегодня число, спросил я. Ах, мы же вне времени и пространства, первое сентября сегодня, я жду-жду у фонтана, а тебя нет, Магомет не пришел, так? значит, гора идет к Магомету, верно? Давай по делу, сказал я, как некогда в весенний мокрый день сказал он — и тогда лишь вспомнил день и дело, по которому он пришел. Слушай, брось дурака валять, задушевно начал он, давай работать так: со всего напечатанного полгонорара твои, а за публикации в центральной прессе — все твое! Мерси, совесть не позволяет использовать тебя так грубо, с гонорарами пусть все остается по-прежнему, но условия мои. Да ты сдурел с этой аферой, заныл он, как ты не понимаешь, это ж игра с огнем, разве с такими организациями можно? Вся наша жизнь игра, все можно, если не с трусами и тупицами. Да, трус, тупица, лучше сто раз быть тупицей, чем раз покойником. Будь здоров и живи сто тридцать лет, сказал я.