Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Гнусный комедиант. Недурно я его обслужил.

Произошло наихудшее: я проворовался. Это нелепо и страшно, да еще в компании, где занимаешь положение и тебе доверяют. И проворовался-то по-мелкому, взял со стеллажей блок бутылочек с детским питанием, больше не удалось, помешали, там долго надо было возиться, перекусывать стальной трос, каждый блок обернут был отдельно, и я всего раз успел это проделать. Бессмысленность такого поступка со стороны столь крупного служащего компании должна бы исключить меня из числа подозреваемых, но это не сработало, подозрение пало на всех. Пришлось идти к хозяйке, молодой прыщавой кубинке, изнуренной похотью и какими-то стыдными болезнями. Объяснение происходило в ее кабинете. Паркетный пол отражал зимнее солнце. На низких широких подоконниках вяли растения в вазонах. Покрытые пылью деловые бумаги громоздились на полу, взывая к моей нечистой совести громкими голосами. Предстояли очередные платежи — за дом, за машину, за рассрочки по кредитным карточкам. Я прижимал руку к сердцу. Конечно же, я верю, раздраженно говорила хозяйка, но и вы меня поймите, бизнес громадный, я одна, мужа нет, был бы хоть помощник, человек на которого я могла бы положиться, мужчина, понимаете, положиться во всех отношениях понимаете во всех ведь все приходится делать самой а тут еще хватают растаскивают барахло тайком тогда как я открыто жажду и готова отдать сокровища и перлы души и тела кому-то прямо здесь сейчас на этом месте но мужчины низки подлы не способны ни к любви ни к благодарности ни даже к жалости ведь правда? Я извивался, на душе было гадко. Казалось, обращенные ко мне вопли бумаг и стоны засыхающих растений слышны и хозяйке. Казалось также, что растения засохли, чтобы подать хозяйке знак, и она это понимает. А ведь лишь я один ухаживал за ними, никто больше, их предательство подкашивало, но я не винил их, даже себя чувствовал виноватым в том, что своим поступком довел их до жизни такой. Полить бы их немедленно… Удерживала боязнь, что хозяйка вполне резонно истолкует это как признание вины. Состояние обгаженности усиливалось по мере того, как я выслушивал крикливые и словно бы безадресные упреки, и у меня не хватило духу возразить, когда метресса потребовала, чтобы я летел в Узбекистан, в город Наманган, и там уладил с лягушками заключение нового союзного договора на сохранение молока от скисания.

Я в Намангане, открытом городе, таможня, чиновники изучают мой невиданный паспорт, иду в город по знакомой пыльной аллее чудовищных карагачей, теперь они противоестественным каким-то образом стали ниже, сухой жар сжигает меня в нелепой здесь тройке, но пот высыхает, не успев пропитать рубашку. И вот я у затененного хауза, окруженного корявым тутовником, в одной руке папка, в другой холодный обмылок лягушки, и в нее, как в микрофон, пункт за пунктом я оглашаю другим лягушкам текст торгового соглашения. Дело движется не прытко, партнеры непривычны к цивилизованному стилю, мы путаемся в понятиях. Возникает проблема с валютой за оплату услуг. Оказывается, ни рубль, ни доллар здесь вовсе не авторитетны, и всего желательнее монгольские тугрики, новые, разумеется. Захваченный новостью врасплох, энергично протестую и соглашаюсь лишь ввиду угасающего дня, другого для переговоров мне не дано, регламент. На востоке, над сиреневой дымкой горизонта, розовеет громада снежного пика с таинственными фиолетовыми промоинами на склонах. Спадает жара, задувает горячий сухой ветер, обещающий прохладу к ночи. Переговоры близятся к завершению. На том берегу хауза три старых узбека в чалмах, в ватных полосатых халатах идут гуськом друг за другом и несут между собой, держа за концы, нечто напоминающее метровые шашлыки для моего угощения, и я холодею, я узнаю самодельные копья из стальной проволоки, на них нанизаны лягушки, лягушки, лягушки… Что это, вдруг бормочет обмылок в моей руке, что это, что это такое, хочу бросить его и бежать, но он прилипает к руке, а от него тянутся прозрачные нити и намертво привязывают руку к воде, я дергаю напрасно, водоем не утащить за собой, а когда вспоминаю о другой руке, узбеки подходят ко мне, твердо придерживают и втыкают копье с лягушками мне в бок — навылет. Дергаюсь, падаю вниз, там ударяюсь животом о верхушку розового пика и остаюсь лежать во тьме и одиночестве. Нет худа без добра, я на ледяной вершине, можно лизнуть ее и утолить жажду.

Но все странно преображается вокруг, и никакая это не вершина, и никакая она не ледяная, я распластан на сухой земле, и такое гложет сожаление об утраченной вершине!.. Надо встать и идти туда, где люди, — не могу шевельнутся. Хочу позвать на помощь — во рту твердо. Хочу накопить слюны, увлажнить язык, крикнуть, дать знать о себе, напрягаюсь и — нет слюны. Нет влаги во мне. Тело как пересохшее русло в пустыне.