Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

А как это воспринимается теперь? В подсознании было спокойно, была семья, она в тебе нуждалась, и друзья, и самая потребность в свободном времени. А на заводе множество замечательных людей — и Циль, и Вась, — и сам ты был молод и, оказывается, вполне здоров, ходил быстрым шагом, пил воду когда хотел, дышал не задумываясь о том, как дышится, одежда уютно прилегала к телу, и тоска была данью настроению, а не депрессивным психозом. Даже вонь литейки теперь один из любимых ароматов.

Философия торжествует над бедами вчерашними и завтрашними, но беды сегодняшние торжествуют над философией.

Хоть бы на бок перевернуться, хоть уж такую малость…

Тысячи крючьев впились в язык, в небо, в глотку и терпеливо их растрескивают, и трещины, не орошаемые ни кровью, ни лимфой, собираются в единую сеть и бесшумно уничтожают святая святых моего тела, пристанище жизни, полирующей дух, и все внутри меня в этих расселинах — сухих, сквозных, зияющих…

Опять комната теряет размеры, подползает это бесформенное, отталкивает, ставит перегородку, чтобы за нею невидимо сделать дело… Только спокойно, без паники, не бейся. Забьешься — конец. Судорога, агония и — ад. А будешь держаться… Дети всегда идут на небо, утверждает церковь, она-то знает, провожала на тот свет каждого индивидуально, как теперь скорая помощь, для того и монахов столько кормили в то благодатное время, в неустанных заботах о пристанище души, и это, наверно, было совсем не глупо. Вполне может оказаться, что несуществено, как проживаешь, а существенно, как уходишь. Дети потому и уходят в покой, что идут без страха. Взрослым до этого приходится дорастать. Не все дорастают.

Мне не было страшно в теплушке между Конотопом и Курском. Но с тех пор прошла целая жизнь, которая заканчивается так нелепо в тишине и одиночестве моего подвала. Когда меня здесь найдут… Посещают-то нерегулярно. Во что я к тому времени превращусь…

Стоп! Это мысли для здоровых. А мы… Нас много во всех концах земли (в больничных палатах, в постелях и просто на голой земле, — и мы, как бы это сказать, не вполне здоровы. Поэтому расчитывать нам надо прежде всего и исключительно на себя, приобретем же мы весь мир. После смерти, разумеется. Аминь. Терять мне нечего, я все потерял, кроме своих цепей. Аминь, разумеется. Я славно пожил. В двух мирах. А с возвращением в трех. Во многих ипостасях. В славе и ничтожестве. Поизведал. На фронте глупая смерть считалась от шального снаряда. Мой случай глупейший — шальной снаряд в мирное время. Но городские сумасшедшие всегда на войне. А на войне… сами понимаете… Исповедайся, причастись, получи отпущение. Все сам, больше некому. Такая вера странная, но и здесь ничего не поделаешь. Уж один тон, каким препираюсь с Ним…

С кем? Трусливым малодушием было бы полагать, что Он хоть когда-либо занимался судьбами индивидуально. Это было бы полным моральным разоружением. (Каковы формулировочки у хомо титскуса, даже умирающего…) Это было бы слюнявое упование на чудеса, на гарантированное вождение одними только безопасными путями в неизменно счастливый конец. Между тем, Ему до нас нет дела, и — по справедливости. Нас много. Он замечает — если замечает! — разве что результаты, которые то ли корректирует, то ли нет. Почему каждому поколению предстоит отыскивать путь свой во мраке.

И ладно. Вера выше этого. Она сама по себе. Ей не нужен образ, она не устрашится силы, давшей толчок Мирозданию. Такая вера непоколебима. Она, правда, несколько еретична, но уж с этим ничего не поделать. В конце концов, она не может пренебречь современным уровнем знания. Одна вера для Земли, покоящейся на китах, другая для галактик, разлетающихся в непредсказуемом пространстве с невообразимыми скоростями. Важен факт веры. При моем уровне знаний это, пожалуй, чудо из тех, в которые я благоразумно не влезаю ввиду особой их ценности.

Запастись бы таким благоразумием и в рассуждении других ценностей жизни… Не зря говорят — горе от ума.

Ладно, и этого тоже уже не поправить.

Итак, усопшего…

Не то, мы же договорилиь начертать на могилке — убит.

Ладно… Убитого я знал с детства, притом лучше, чем кто бы то ни было. И, смею заверить, не идеализирую. Трусость и злобность, присущие человеческой природе, были в полной мере присущи и ему. Мыслил эмоционально, чувствовал бесконтрольно, поступал глупо. (По-научному — бессистемно.) Боролся со страстями, потом вдруг потакал им. Экономил секунды — и расточал дни. Был — это взвешенные характеристики — подозрителен, доверчив, угодлив, спесив, напыщен, лицемерен, сластолюбив, наивен, опаслив, сентиментален. Трусость и злобность мы уже отмечали. Словом, был мерзопакостен. Но для того ли собрано последнее дыхание, чтобы отметить эти всему роду людскому присущие черты? Не так уж важно, чем он был. Важнее, чем не был. Не был мелочен. Не был завистлив, жаден, лжив. Был отважен, сострадателен, самоотвержен. Бескорыстен в дружбе. Для себя ничего в жизни не сделал с дальним прицелом. Если и это глупость, то не из разряда низких. Не был привередлив. Не копил богатств. Отнюдь не был самоуверен, но вместе с тем не терял веры в себя. Даже когда в него не верили другие. Даже когда никто не верил. И еще: что бы он там ни плел о себе, так и не потерял веры в людей. И желания помогать. Так и тянет добавить по мере возможности, но в том и беда, что не знал меры. Рвался по первому зову, не рассчитывая сил. И — нарывался.