Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

С высоты сегодняшнего дня суммирую: блистательный результат. Xи-хи!

Жалеешь?

Нет. И не стыдно поминать, о чем жундел в своих книгах, хоть они и полны возвышенного вздора в духе Выступателя: человек! это звучит гордо! мера всех вещей! В долгих размышлениях об искусстве я пришел к выводу, что оно должно быть морально, в этом его призвание. Оно обязано быть добрым. Зло повсюду, а добро творится с огромным трудом. К нему лишь две вещи и побуждают — вера и искусство. Уже тогда я знал, что человек не звучит гордо, что мера вещей непознаваема и сокровенна — и все же держался высоких нот. Не затем, чтобы угодить Силе. Но в этом наши позиции совпадали. Цели были противоположны, но и тогда я не считал, да и теперь не считаю возможным снижать требования к хомо сапиенс из одного только стремления насолить Силе. Человек может звучать гордо, если…

Ладно, нет охоты обсуждать этот вздор. В данный момент важно одно: не раскаиваюсь в благочестивом блеянии, наполняющем мои книги.

Но приговор справедлив, согласен.

Очередной приступ выползает, как удав, и усиливается медленно, словно дает возможность оценить, с какого пустяка начал и до чего дойдет. Доходит. Ох, доходит… Свернуться бы калачиком, подтянуть колени, скорчиться… Везло до сих пор. Я из поколения лагерников, а догнала меня судьба лишь теперь. Мне, в отличие от маленьких сверстников, отпущена была целая жизнь.

Но уж это конец… я плыву… плыву…

Обожди, дай досказать, я не досказал, а там обречен молчать и улыбаться. Обрати внимание, с Тобой спорил, но не боролся. Многие, не в силах следовать Тебе, бросаются опровергать. Если не всегда я в силах был следовать, то, по крайней мере, знал, что — надо. Суди не по результатам, а по усилиям. Старался как мог. Всю жизнь. Понимаешь? Да, кричу! Потому что хочу, чтобы Ты усек. Боролся с собой, но никогда с Тобой, и заветы Твои под сомнение не ставил.

Все, бери. Видишь, я раскаялся перед лягушками и насекомыми, перед людьми и детьми, перед всем белым светом, и наказан уже тем, что простить меня некому. Прими же мою грешную душу.

Брось дурака валять. Это ханжество на самом пороге убытия ты называешь покаянием? И все? Такой весь из себя деликатный, чувствительный и тонкий, ты и впрямь уверен, что никому не задолжал? Не деньгами — всей жизнью!

Боже, тогда мне пришлось бы умереть уже давно.

Ну и умер бы, но с чувством выполненного долга. Умираешь ли ты с чувством долга, выполненного перед всеми?

Да кто мог бы сказать о себе так? Уж не Ты ли?

Другие ответят в свой час. Пока речь о тебе. Ну? Чего ты желал? Почему метался? Это последняя возможность, другой не будет. Кайся!

Я не отвечу на эти вопросы. Затем и умираю, чтобы не дожить до осознания вины перед всеми, кому должен. Я метался по любви, по глубочайшей внутренней необходимости. И здесь я по любви. Я не жертвовал одной любовью ради другой, хоть и это не вина, а несчастье. Много слагаемых в наших поступках — мы сами, родные, друзья, политические пристрастия, даже погода. Все мы больны нерешительностью и все мечтаем совершить поступок. Он созревает от пустячного импульса и кажется устраняющим все противоречия. Потом оказывается, что это была роковая ошибка. Не вини несчастного. Тем паче не толкай к жесточайшей муке — жалеть о сделанном и припоминать в деталях, кому и как он задолжал. На то и есть краткая формула: Прости, мир честной!

Прости же меня, мир честной.

Я не ангел, в свиту Твою не прошусь, сдох бы там вторично с тоски, так что, будь добр, не терзай меня напоследок. Я готов, расслаблен, что же такое не дает мне уйти? Словно в ленту моей жизни вклеили кадры из чьей-то чужой. Не хочу чужого, отдай мне мое. Вышли навстречу сестру, Наставника, принеси слово от жены. Хочу покоя. Будет у меня на лице выражение покоя, когда все окончится? Я многих видел, покойны были. Покрепче меня в грехах. Неужто не сподоблюсь? Неужто хуже всех? И все то же напряжение суждено мне до скончания Цикла? Брось, не будь мелок!

В следующий миг сработало какое-то реле. И что-то случилось со временем. Оно остановилось. Муха повисла в воздухе, прохожий замер за оконцем, стены ушли вверх, я увидел себя десятилетним мальчиком в нарядных носочках с ярким довоенным узором и в заношенном холодном пальтишке на Красной площади в Москве на руках у высокого старого человека. Ревела медь. Нутро мое, радостно содрогаемое гигантским оркестром, ликовало. Настал миг моего торжества. Бесноватый фюрер, убивший мою бабушку, не существовал более на свете, и войска повергали знамена на мокрый московский булыжник. А я, ради зрелища позабывший застенчивость и осточертев родным и знакомым канюченьем о пропуске и добившись-таки своего, сидел теперь, притихший, на руках у этого человека и завороженно глядел ему в глаза. Он прижимал меня к себе и не говорил ни слова, только глядел, да так глубоко, что у меня замерцало где-то в темени, быстро-быстро. Я испуганно отшатнулся — и успокоился. Какой-то эфир струился из этих глаз и наполнял меня. Это было печально и важно. Позади старика стояли двое в фуражках с малиновыми околышами, они казались покойниками. Один каменно тронул его за плечо. Не отводя от меня глаз, старик прижал сухие губы к моему лбу И опустил меня на землю. Больше я не видел его. И не помню черт. Только добрые карие глаза и высокий лоб. Он уходил, конвоируемый покойниками с малиновыми околышами на фуражках, высокий, сутулый, длинноногий, стражи-трупы по сторонам, они скрылись за оцеплением солдат, и время, щелкнув, тронулось в путь. Залетала муха, вернулась боль, и прохожий за окном целеустремленно зашагал к магазину.