Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Я молчал. От озноба и боли оставшихся зубов было не разжать. Сердце трепыхалось в основном в горле, а не где ему положено, и я все надеялся, что оно станет, но до чего живуча эта тварь! Даже сознание ясное. Правда, операция без наркоза проходила, с чего бы сознанию тускнеть…

Амбалы усадили меня на пол под стеной, на стуле я сидеть не мог, сползал. Паук присел на корточки. Ай-я-яй, что натворили… Глаз вот… Но и это поправимо, можно искусственный вставить…

Я натворил. Не они, а я. Но и это поправимо. Все поправимо. Глаз можно вставить, зубки поставить, вместо ноги деревяжку приладить, вместо ушей загогули подвесить, вещий язык бубенцом заменить… Все поправимо!

А что не поправимо? Предательство не поправимо. Непоправимо. И невозвратно. Измена. Непоправимы. Неоправдаемы. Преступно подталкивание к предательству. Под любыми знаменами.

Я разжал челюсти.

Черт с ним, с глазом, он мне не понадобится. И зубы. Велите дать мне бумагу и карандаш.

Произнес это про себя и понял, что такой тирады не осилить. Еле открыл рот и сказал сквозь дрожь:

— Ккккарандаш дайте. И бббббббумагу.

— Зачем?

— Записать, что вы со мной сделали.

— Вот видите, — сказал он с прежними почтительно-ласковыми интонациями, — опять вы за старое, опять пасквили строчить. Не зря мы полагали, что рукопись ваша будут свидетельствовать против вас…

Рукопись? Она в тайнике. Туда им не добраться. Она в тайнике вместе с пленкой.

Обожди… Рукопись с пленкой в одном тайнике? Моя рукопись вместе с их радиоактивной или любым другим путем наводящей на тайник пленкой!..

Он поднялся с корточек, пошел к столу, расстегнул портфель и обеими руками вынул из него рукопись. Мою рукопись. Вернулся ко мне под стенку, снова присел на корточки с рукописью в руках, на лице чистая радость профессиональной ищейки.

Не зря встревожился я при визите мидовца. Пруденция. Такая, стало быть, у меня вшивая пруденция. Не сумел защитить свою ценность. Вот этот будет Эвентом? Животное, ни к литературе, ни к нравственности не привязанное ни единым нервом? Погибла моя рукопись. Дважды убьют меня.

Э-э-э, что там — рукопись моя не прозвучит, коли со временем перестанут звучать даже Моцарт с Шубертом…

Похоже, о копии вы не позаботились, такая работа, а существует в одном экземпляре. Вы материалист и, конечно, понимаете, что рукописи горят. Чем же вы баловались тут на государственную пенсию, ну-ка… Эпиграф. «Есть что-то трогательное, когда человек, повинуясь сам не зная чему, делает свою работу наилучшим образом, бывает добр, сам не зная почему, правдив вопреки собственным интересам.» Евгений Шварц. Еще один… Ну-ка, сгорит эта вечная мысль или нет? Уж если эта сгорит, то ваши… Горит! Глядите! — И вертел чернеющий лист перед моим оком, уронил на пол, там он и догорел. — А это еще что? X м… А это? Ммм… Ммммм… Мдаа… Нет, не таких книг ждала страна. Декадентство! А тут что? Угу… Ай-я-яй, как неосторожно! Вот, оказывается, какой смерти вы, уважаемый, боитесь… Что ж, это можно устроить, это можно… Или, может, развяжете язычок?

Одной рукописью больше или меньше… Ни от какой книги люди не стали ни сильнее, ни добрее, ни счастливее…

Все-таки странно, что он не пытался купить меня за рукопись до того, как мне вынули глаз. Кто знает, как бы я повел себя за последнюю свою ценность… Что-то не сработало, глаз вынули прежде, чем рукопись показали. Видно, инструкция — как именно меня истязать — не особенно была четкой. Вернуть живым, не более. Да и амбалов я раздражал академической внешностью, очень они этого не любят. А теперь какая разница — столбом ли меня или об столб…

Я плюнул в него.

Он крикнул, амбалы кинулись, один ударил меня по пустой глазнице, хлынули воды, смывая жизнь, и передо мной появились прекрасные лица моих детей, они глядели с такой любовью и так светло улыбались, словно принимали после долгой разлуки…

Я не понимаю, скрипит ЛД низким своим голосом, этот голос умел чаровать, но нет всепобеждающих сил, кроме энтропии, рукописи горят, обаятельные люди, центры дружеского общения, бессильны перед аппаратом подавления, исторгнуты из жизни, словно вещи, словно рукописи, я не понимаю, скрипит ЛД, разве пристало писателю-классику плевать в человека, ведь как-то это противоречит проповедуемым им идеалам уважения личности, как-то это нехорошо, даже полковник Косого Глаза — ведь и он творенье Божье, пока не доказано обратное, так ты меня учил когда-то, а сам… Как-то непоследовательно это, мне кажется. Или нет?