Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Он ударил меня наотмашь и тем же тоном начал сначала: имена членов комитета… и так далее.

Теперь уж я молчал, берег силы.

Этот ублюдок думает, что я могу выйти отсюда, как ни в чем ни бывало, не повеситься и жизнерадостно сотрудничать с ними за паек из спецраспределителя. Они не верят, что есть другие люди, не такие, как они? Верят. За то и ненавидят. Держат нас за уродов. И уничтожают. Во всем мире так. Селекция. Ничего нового со времен Христа.

Ввели Кабатчицу, бледно-голубую от ужаса. Знаю сего чоловика, але нэ можу сказаты нэдоброго про нього. Вин завжды прыходыв сам-одын, я його частувала, колы в нього не було грошей, бо часом вин дуже бидував, бильшэ ничого нэ знаю.

Есть люди!

А, а, а, а! Ооох! Не дергайся, эмоции — дело прошлое, это позади, время выиграно, оно тоже позади, а впереди — дожить, узнать, на что излилась ярость так успешно воспитанных масс: на головы москалив и жидив — или на жепиков и Kо.

Ввели Балалайку. Глянул на меня и побелел. Теперь бы увидел — сдох бы, гыыыы! А, а, а! Ооо… Уже не смешочки… Испугался Балалаечка. А кого? Большего врага, чем он, у него нет. Пьет беспробудно, курит непрерывно и — не ест. Мамаша за то меня и привечала, что, когда сыночек со мной пил, я его есть заставлял. На свои кормил, не давал надираться. Друзьями же были!

Что ж ты наделал с собой, Балалаечка, бедный ты мой? Ведь жить тебе осталось от силы несколько месяцев. Плюнул бы напоследок им в харю, ведь не меньше моего их ненавидишь.

Не плюнет. Так и умрет в почтительном страхе.

Балалайка зашел, побелел и давай тараторить. Все имена назвал, но слишком много. Были там и Утопист, и Явор, и еще какие-то люди, я себя похвалил, что ничьих имен не знаю. Утописта и Явора им не взять, не по зубам уже. Повторите показания на магнитофон, — сказал Паук. — Даже мама путает ваши голоса.

Я промолчал: голоса спутать можно, интонации не спутаешь.

Наверно, Паук знал это и сам. После ухода Балалайки принялся за меня с новой силой: дескать, вы понимаете, на что идете? нет, вы не понимаете.

— Проваливайте, — сказал я, — или я умру или вы.

— А это из какого произведения? — съязвил он.

Я промолчал. Все лучшее из произведений. А такое, как он с амбалами, из выгребных ям.

Он кивнул амбалам и вышел. И амбалы разинули глотки. Ну, такого я в жизни не слышал. Человек, творенье Божье… Или нет?

Это было страшно — когда они орали и поносили все самое святое мое помойными словами.

Значит, правда: Косой Глаз использует уголовников. Отбирает, холит и лелеет двуногую мразь и тренирует на приговоренных к смерти. И это мне доводится узнать на собственном опыте…

Гляди, начал один, ну, чисто профессор. Такой меня ксизьму-изьму учил и политической экономике.

И как, поинтересовался я, научил?

Он ударил меня в челюсть. Что-то противно хрустнуло, и рот наполнился кровью. Гад, сказал я, что ж ты делаешь? Смотри, радостно засмеялся другой, профессор тоже хочут жить!

Они мотали меня, как тряпичного ваньку, и такое орали!..

Теперь заключаю с полной уверенностью: чувство юмора зависит от перспективы. Если страх, неуверенность — ну, какой уж тут юмор. Но если перспективы ясны…

— Ах, такая отношения?! — сказал я.

Они стали меня бить. Я запел, опыт пения во время битья у меня уже имелся.

— Как на Дерибашовской!.. — Раз! Раз! — Угол Ришельевшкой! — Раз! — В вошемь чашов вечера! — Раз! — Ражнешлаша вешть! Ой!..

Что-то они сделали, что-то такое, от чего все вмиг переменилось, и я, существо слабое, умолк, чтобы сообразить, конец ли это и, если да, собрать последние мысли, устремить к небу — и увидел глаз. Я увидел его на полу, он был в красных прожилках. Я не понял, чей это глаз, но знал, что пол грязный, до этого видел на нем окурки и плевки, и наклонился, чтобы взять глаз — (со скованными за спиной руками! Мелькнул ботинок, глаз полетел и растекся о стену…

Прости, Эвент. Я предупреждал, что история скверная. Я обязан ее досказать, но ты, Эвент, свободен от обязательств. Оставь, не читай дальше. Будь благословен за то, что дочитал хотя бы до этого места. Прощай. Будь счастлив.

… Я завопил по-звериному, остаток сил вложил в этот вопль, слабенькое дыхание от крика зашлось…

Очнулся на полу возле стола. Надо мной Паук. Теперь лицо у него совсем другое было, никакой тебе любезности, одна гадливость. Да и то сказать, перед ним уже не человек был.

Ну как, будем говорить? От озноба меня колотило затылком по цементному полу, каждый толчок отзывался вспышкой в пустой глазнице и гулким ударом в черепе. Говорить будем или нет, спрашиваю? Ты, вонючка… — И тому подобное. (Назови членов комитета!