Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Есть в тебе что-то крысиное…

Нет! нет!

Есть, есть. «То, что человек представляет из себя в глубочайшей своей сущности, осуществляется прежде всего и исключительно через поступки.» Жорж Гегель. Тоже нашелся психолог. Надеюсь, наихудший среди философов, иначе всю братию оптом придется исключить из школы и никогда ни под каким видом не принимать этих болванов обратно. Я хуже своих поступков. Они дают мой идеализированный портрет. Поглядел бы ты на меня, Эвент, если бы я поступал не по канонам добронравия, а по велению первого импульса. Далеко увело бы меня по той дорожке.

Убивать, правда, не хотелось. Не из понимания ли, что жизнь страшнее? Зачем убивать, пусть живет, пусть мучается.

Выпав из жизни и злобы, одолел крысиное в себе и надеялся — не вернется.

Вернулось, подлое. Кусает сердце, темнит душу. Праведный гнев против Первого теперь, когда загнали в угол, обернулся крысиной злобностью.

Но это не я! Не вижу, не слышу, не могу повернуться! Это не я!

Я. Старый сатир. Не ангел. Не претендовал. Но праведность понимаю. Знаю подлинную стоимость. Низка лишь та, что из страха — самая распространенная. Низка и уныла. А высока даже вынужденная. Высока и радостна. Олицетворение чистой совести. Словно флаг на мачте в пороховом дыму.

Что я слышу, друг мой, что я слышу…

Да, да, старина, помню наши с тобой беседы, и как ты, сам будучи праведником, убеждал меня в корыстности людских поступков, а я не желал прозревать и уверял тебя в обратном. Ты вынужден был уступать, чтобы не ронять социального лица. Смейся, у тебя есть основания. Только не гляди на меня так. Доброта этого взгляда добивает. Не уходи, куда же ты?.. — Скрип двери и…

Все. Никому до меня нет дела. Выпал в крысиный мир, и теперь никто не удостоит… Только крыса-сторож, расселась вот в кресле основательно, очаровательно, надолго, навсегда и изучает меня выпуклыми светлыми глазами. Никогда не знал, что глаза у крыс такие светлые. Такие красивые. Такие холодные…

Что происходит, где я? Кисейные шторы? Или просто кисея с кистями, с глазетом? Тогда и крыса объяснима.

Пропустите жену. Да пропустите же вы, толпящиеся у трона ради зрелища чужого горя. Да-да, вижу, вы плачете, но — о себе, о том, что и вас не минует чаша сия. Да, не минует. Впустите же!

Ну вот, пришла… и садишься около… Значит, конец. Как хорошо! Спасибо, какая-то добрая душа уже напоила меня. А что язык не шевелится — к чему слова? Чувствуешь, как дрожит душа? Это от счастья. Пересекла все же океан недоверия, чтобы прикрыть мне глаза ладошкой. Не уходи, дождись, пока душа моя отлетит в сухой туман буковых львовских аллей или в росистые луга за Рекой, тогда уж ничто не сможет разлучить нас.

Ты простила мне? Что, жизнь? Ее прожить — не поле перейти. Хотя бы и минированное. Даже это сравнение по отношению к жизни безобидно. И я прощаю.

Прогони крысу. Да, я знаю, ты боишься крыс…

Куда же ты???

Господи, спасибо, что дал дожить до сего дня.

Но — по порядку, коль скоро в руках перо и бумага, и прелестной девочкой обещано приобщить эти фрагменты к делу.

Дело в разгаре.

Сек, едва стемнело, с надлежащими предосторожностями убыл сквозь чердак. Для ободрения я поделился опытом высаживания окон на верхних этажах, но заметил, что хулиганские поступки не к лицу ему и от них следует воздерживаться. Нелегко им будет по крышам, но пройдут.

Машина с телохранителем-мандейцем стоит у подъезда. Парень, как и я, приучен к мысли: надо — надо. Вот ему и впрямь придется худо. Мне в тепле мерсикать ножкой и пить коктейли в обществе гуговской сволочи, а ему ждать захвата и допроса в холоде и трезвости. Впрочем, когда протрубит час, церемониться не станут и со мной.

Что ж, нас с детства готовили к тому, что в конце концов оставят в арьергарде. Еще и гордиться велят. Русская жертвенность. (Ты ведь помнишь, Эвент, что я представляю из себя гремучую, как и надлежит человеку образованному, смесь культур на русской основе.) Арьергардная традиция в нашей ментальности восходит к татарскому нашествию и граду Китежу через Шенграбенское дело и батарею капитана Тушина из романа хитрована-Зеркала. Жертвенность заманчива. Жизнь, принесенная в жертву, уже не бессмысленна. На кресте не всем доступно, а на войне — милости просим! Тем не менее, коль скоро приходится воевать, военную славу и теперь ставлю превыше всех. Понимая в то же время, что героизм бросания на амбразуру ничто в сравнении с моральным героизмом тех, кто якобы против своих. Как Зоя Крахмальникова или Клаус Шенк фон Штауффенберг. Эти — арьергард уже не своей группы, а всего рода человеческого. Перед лицом вечности и Страшного Суда.