Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Обормоты потоптались и ушли.

Эвка, вы как живете, со свидетелями или без? Обзаводитесь, пока не поздно, душенька.

Стало ясно, что этим не кончится. Маман сунулась было звонить, но, видно, вспомнила инструкции и не стала. Я инструкций не знала, но шарики крутились. На меня, Эвка, это это действовало как сексуальный стимулятор какой-то. Устроилась у зеркала и развлекала Букета стриптизом, напевая «Грешника честного зерцало грешное» на мотив «Частица черта в нас». Мамхен не появлялась, и Букет сидел бездыханный, с глазами, как блюдца. Пальчики у него, по моим расчетам, уж такие стали гибкие, что стальные балки могли бы завязывать, но с места он не двинулся и не пикнул.

Получаса не прошло — снова звонок! Загнала Букета в диван, пошла открывать, по дороге заглянула к маман: что делать? Она поднесла обе руки к голове, на лице ужас. Посмотрела в глазок — парень лет под тридцать, длинноногий, морда приятная. Открыла дверь, держа на цепочке, он просунул записку. Папкина рука и сегодняшняя дата. Открыла, он вошел. Я у вас здесь побуду до вечера, говорит, вы меня посадите на кухне, чтоб я вас не стеснял, а открывать дверь больше не ходите. Зачем же на кухне такого красавца держать, говорю, вы меня не стесните. Завела к себе и усадила на кушетке напротив нашего с тобой замечательного дивана.

Сперва я сидела на кушетке, и мы с ним чинно беседовали через комнату. Он был в Афгане, рассказывал страсти, я разыгрывала удивление, ахала, перебралась к нему на диван, а ты можешь представить, что испытывал милый мой Букетик, когда, сидя на диване, пай-мальчик стал послушно расстегивать и застегивать на мне все, что я велела. Если я не проделала с Афганцем того, что намереваюсь проделать с Букетом, то только потому, что Афганец вечером исчезнет, а Букет входит надолго, может, навсегда. Но я вволю пожеманилась, активно изгибалась и довела героя войны до того, что он схватил меня в охапку. Тут я одернула вояку. «Афганский поход», как я назвала операцию, должен был сразу укокошить всех зайцев: Букет проходил пытку ревностью, но должен был понять, что я не со всяким, а вояка — что меня можно пока только ласкать. Может, и он пригодится, как знать.

Маман повела телохранителя на кормежку, а я открыла диван и увидела, что старичок спит! Пропали мои усилия! Я его чмокнула в лобик, он скис и лобзал мне ручки. Тогда я его по-настоящему, с привлечением язычка. Но тут заявилась маман: не хотим ли мы перекусить вместе с Афганцем?

Пошли на кухню. Букет есть не стал, пил чай, а я, полуодетая, сидела напротив, качала ногой и глядела, как они оба текут. Афганец не выдержал, давясь, дохлебал чай и пошел смотреть телек. Маман демонстративно выплыла вслед. А Букет сидел напротив, не сводя с меня глаз, улыбался и молчал. Когда он улыбается, видны его зубы, молодые и красивые. А десен не видно. Я вспомнила недавний свой поцелуй и его вкус, и захотела снова приложиться к его деснам.

Сказано — сделано. Если б хотела, поимела бы его тут же, на месте, любым известным нам способом, даже новый изобрела бы. Но возник другой бзик: домучить его до такого состояния, чтобы он приполз сам, как издыхающая собака. Хочу измерить нежность старикашек, которые о каждом разе думают, что это — последний.

Что-то, Эвка, грустно мне. С чего бы? Не трогает он меня. И не смешит. Надоел он мне, вот что. Он из тех, кто быстро надоедает. Когда молчит, неинтересен. А когда разговаривает, то просто гадость, честное слово. Суди сама.

Где-то я устала молчать и брякнула: «Ну, расскажите что-нибудь. Как там ваша собака?» И напоролась на взгляд, Эвка, на такой, что струхнула. «При чем тут моя собака?» Вы, говорю, бредили собакой. А он мне таким сухим тоном, словно педераст и никогда ничего у меня не попросит: «Мой пес не был собакой, в нем была душа, какая не всякому человеку дана.» Вы мистик, спрашиваю. Эвка, я отходила от испуга. Вот же дрянь! Меня напугать! Он, уже поспокойнее: Для вас, говорит, мистика — пустое слово, даже ругательное, для меня не пустое, а для потомков то, что мы с вами называем этим словом, может стать областью небывалого знания. Может, сказала я, но, признайтесь, с собачьей душой вы все же хватили через край.

Ладно, говорит, девочка, послушай один из моих ненаписаных рассказов. Пес мой был неженка и спать любил не на подстилке, а в постели, хотя ежедневная шутка у нас в доме была, что его подстилке позавидовал бы сам Первый. Лез и ко мне, но чаще устраивался у дочери. Разоспавшись, и на подушку забирался. Так и спали рядом, голова к голове. В тот раз он проштрафился, на прогулке извалялся в чем-то или, извините за подробность, чего-то поел, обычные собачьи отправления, словом, весь день я был на него сердит. Как у людей: один забывает быстро, другой никогда. Собака винится недолго, полчаса-час — и уже прыгает целоваться, как ни в чем ни бывало. По-прежнему в тот вечер он стал устраиваться на ночлег в ногах у дочери. Мы ужинали на кухне, я зашел в детскую за книгой, он уже на ее постели и глядит в сторону: авось пронесет. Вон, грязнуля, сказал я. Он неохотно вылез и поплелся к двери, молодой тогда еще пес, и мышцы у него были, как пружины. Уж так повелось, что полицейские функции возлагались на меня. Через четверть часа захожу в комнату — он снова там. А ну марш отсюда, заорал я, чтобы духу твоего здесь не было! На этот раз он убрался трусцой. Еще через полчаса (детей моих не просто было загнать спать — я пошел в детскую с умыслом, проверить, где мой послушный пес. Боксеры такие собаки, морды страшные, а глаза коровьи. Конечно, он снова лежал на одеяле, чересчур было соблазнительно, и встретил меня умоляющим взглядом. Я на сей раз даже не разговаривал, молча шлепнул его по морде, он так же молча слез и ушел в коридор. А я к себе в кабинет. Спустя несколько минут входит жена: поговори с Жермоном, что-то с ним не то. Выхожу на кухню. Он сидит на подстилке с напряженно выпрямленными лапами, глядит перед собой, и из глаз катятся слезы. Когда я сел рядом, прижался и шепнул «Извини!», он даже не шелохнулся…