Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— Пятое колесо? — спросила я. — Шестое, седьмое?

— Сравнения хромают, — улыбнулся Букет, — я знаю…

Это сравнение заземленное, сказала маман, очень! Да, упрямо сказал Букет, знаю, но не могу изложить лучше. Единственное, что знаю твердо, — мы лишь ниточки, а претендуем на то, чтобы видеть всю ткань. Жизнь шире того, что мы знаем. Возможно, Жизнь с больший буквы есть фабрика Мирового Духа. Процесс его формирования происходит постоянно и мучительно, и души принимаются наверх или низвергаются вниз абсолютно вне блата и удачи.

Папка молчал и хмурился. Такая честь не всякому оказана, чтобы папка сосредоточился на ниточках, которые нельзя пощупать.

Я решила, что хватит умничать, и уселась Букету на колени так, чтобы протереть его всеми моими ложбинками. Вы мне очень нравитесь, я женю вас на себе, у нас будут умные детки, только пообещайте вести себя хорошо и говорить со мной о вере. Я буду пай-дедушкой, сказал он, и стало грустно.

Он принялся меня расспрашивать, что мы проходим на нашем юрфаке и что читаем. Я ответила раздраженно — не скажешь мне, на кого это я раздражилась? — что читаю лишь dirty stories на русском, польском и английском, а читать древних скучно. И не читайте, сказал он, хватит книг и помимо древних. И вас читать скучно, сказала я, все у вас мрачно, все беспросветно. С древними вы зачислили меня в такую компанию, что грех обижаться, сказал он, и все равно у вас остается выбор среди веселой классики. Я заупрямилась. А когда упрямишься, находишь пропасть клевых доводов. Ваши веселые книги барахло, сказала я, веселье в них вянет, и к концу такая тоска! Куда улетучивается беззаботность и юмор из этих веселых книг? Значит, все в жизни безнадежно, да?

Эвка, я заставила эти глупые глаза вытаращиться.

Он стал мямлить, что в жизни не все безнадежно, это, наверно, наша, писателей, вина, мы не справляемся с грузом жизни или со своим настроением. В жизни не все безнадежно, нет! Даже в самом конце. Если, конечно, нам удастся прожить достойно… ну, и дальше вся эта ихняя фигня.

Представляешь, Эвка, вот станем старыми, и все, что останется, — это успокаивать себя такими надеждами. Ну, я и брякнула:

— А вы прожили достойно?

Он улыбнулся: мы ведь говорим вообще, не так ли?

Ладно, сказала я, давайте-ка поучу вас французскому. Поглядела ему в глаза сама знаешь каким взглядом, высунула кончик языка и как провела по верхней губе!.. Он задрожал, как повешенный. Но ввязался папка: «Для твоих талантов мы найдем лучшее применение».

Я еще не успела уйти, как Букет принялся хулиганить и объявил марксизм наукой ненависти. Правда, папка отличился и стал, в противовес гипотезам о душе, вещать чего-то марксистского. Букет и выдал по марксизму. Марксизм-де сеет убеждение, что, если богатство разделить между неимущими, всем станет хорошо. Это безнравственно, но вы упорствуете. K тому же это ложь, что доказано экспериментом, но вы все равно упорствуете!

Мои ортодоксы не нашлись на отповедь ренегату, а Букет сказал, что мы слишком многое принимаем на веру, а не следовало бы. В частности, то, что мы с тобой повторяем: «Познай самого себя». Букет утверждает, что это ведет к неврозам и депрессии.

Я заперлась и разглядывала наши с тобой фото на даче твоих предков, на незабываемом розовом диване. Кончилось, конечно, тем, что хорошенечко насладилась тобой и уснула. Проснулась освеженная, надела черные рейтузы со штрипками на голое тело, без трусиков, и черную кисейную кофточку, опять же на голое тело. Бить или не бить? Бить так бить! И отправилась в обход своих владений.

Папки, слава аллаху, уже не было. Букет и маман сидели на кухне за кофе. Мое явление старичок встретил преданным взглядом. Потек, наконец.

Не знаю, с чего я расхвасталась. Ты на моем месте прикрутила бы его сходу. И вообще — старичок! С другой стороны, в некотором роде все же личность.

Словом, подлила я ему кофе, села на место, а он глядел на меня, словно перворазик. Я улыбнулась, а сама босой ногой поддела штанину его пижамы, он облачился в папкин пижамный костюм, рохля, легонько так провела пальцами ноги по его лодыжке и двинулась выше. Он умолк, но и маман молчала, и ему пришлось продолжать. Эвелина, ангел, я заряжала его с такой силой, что он заговорил, как в бреду. Я ему поощряюще глядела в глаза, а сама откинулась на спинку стула и ногой забиралась все глубже. Как он, бедняга, мямлил о культуре, об упущенных шансах на пути симбиоза с природой, как он мучился! Но не отодвинулся, Эвка, и я пропутешествовала до сути дела. Если бы маман поддержала беседу, я понежилась бы в нем дольше, он реагировал, еще как! Но спора не получилось. Маман выслушала обвинения молча, стала подниматься из-за стола, и пришлось мне эвакуировать бедную ножку мою из теплого гнездышка.