Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Когда я был маленьким, мы ничего не знали о телевидении, хотя, оказывается, оно существовало. Радиоприемник казался чудом.

Теперь чудом кажется погост с его тупыми надгробьями: сюда еще не ссыпают отходы и не сливают ядохимикаты. Чудом кажется тишина, свежий ветер и колыхание ветвей.

Какой стимул заложен в кладбищенской тишине! Навещай — и набирайся жизни. И музыка годится для приведения себя в должное состояние, но не в то единственное и неповторимое, что дается сопричастностью природе. Дух и природа, две ипостаси возможно, сливающиеся потом в одну…

А машины-то не реагируют на мои отчаянные сигналы.

Как жутко изменилась Земля на протяжение одной коротенькой жизни. Крохотная наша планетка. Разве так менялось все на ней во времена Рима или фараонов? Знаю, оптимисты зашикают на меня и завопят. Ну, вас мне не перекричать, уже умолкаю. И все же — куда несемся? Кто поручится, что неведомые нам цивилизации не промелькнули на этой планетке бесследно? А если Библия — просто хроника семьи, с которой все началось сызнова после катастрофы? Где та семья, которая уцелеет и с которой все начнется снова? О ней надо позаботиться особо, детям дать наилучшее образование и — особенно! (воспитание.

Но воспитанные не выживают в катастрофах…

Фары. Непонятные какие-то. Черт-те что делается с этим сердцем. В голове мурашки. И в глазах… Не нарваться бы на полицейскую, вот будет номер…

Если эта не остановится, следующей мне уже не остановить…

При усидчивости любой может создать ряд автобиографий одной личности. Получится множество, объединенное канвой фактов. Со страниц каждой будут глядеть разные люди.

Люди третьего тысячелетия! K вам обращаюсь я, друзья мои, в этот тяжелый для нашей планеты час.

Не прохлопать бы нам Землю, ребята… За нашими ссорами…

Господи, куда ж Ты глядишь, Болван?!

Дашь ли устоять нам, разноязыким и разноверящим?

Ты сотворил, ужаснулся и покончил с Собой, оставив нас в пустоте…

Что ты там делаешь сейчас? А я забавляюсь, как никогда. С кем? В жизни не догадаешься. Со старым слюнтяем из тех, на чьих лекциях спим и над чьими поучениями потешаемся.

Но — по порядку.

Давно не писала, а надо бы. Жизнь упростилась. Раньше мы со своей свободой ходили чуть не в потрясателях основ. А теперь все делают, что хотят, на нас перестали обращать внимание. Надеюсь, и у вас так же, несмотря на привкус паранджи.

По-прежнему встречаемся в клубе. Як заметно вырос, как поэт, читает свои вирши, а мы ставим по ним живые картинки. Курим травку и творим черную мессу. Кайф! Домой заваливаюсь когда хочу, все спят, никаких осложнений.

А сегодня вдруг напоролась на маман и была встречена нотацией. Я, конечно, взвилась, но маман не приняла боя, развернулась и уплыла на кухню. В четыре утра! При том, что живут предки, как ты знаешь, по московскому времени. Ссора? У нас? Пошла к себе. Спала плохо. У алтаря перевозбудилась, а подходящего партнера не оказалось. Повалялась немного, потом встала и проскользнула в родительскую спальню. Я до сих пор люблю поприжиматься к папке, и он до сих пор это терпит, но не забывает спросить, приняла ли я ванну и почистила ли зубы. И вместо папки увидела в кровати чужого мужчину.

Не могу отказать себе в удовольствии в этом месте помучить тебя немножко. Ты же знаешь нашу семью. Представляешь пассаж — на родительском ложе чужой мужчина?

Теперь переверни страницу.

Эвка, это был постаревший портрет из любимой книги папкиной юности. Букет, так он теперь себя называет. Он тут обретался в Городских Сумасшедших, а у нас в доме последнее время стал темой постоянных бесед.

Он лежал на боку, лицом ко мне, спал, дергался, постанывал. Как можно было упустить такой случай? Забралась в кресло и стала наблюдать старикашку. Вообще-то ужас, когда они в двухдневной небритости. Но морщин немного, кожа не дряблая, разве у самых век, и еще на шее складки, у подбородка, там у них и читаешь год рождения. Знаешь, кажется, я разобралась, что может привлекать в старикашках: ввиду возраста, в них нет того зверского, что отпугивает в мускулистых животных. Сама понимаешь, при таком повороте мыслей я стала разглядывать его целенаправленно, и бес заискушал меня изрядной забавой. Он бормотал во сне — какие-то фонари, крыши, пес… Мне это надоело, я бросила на пол книгу — плашмя. Он дернулся и раскрыл глаза. Они у него светлые и глупые. А веки воспаленные, словно при простуде. Вылупился он глупыми этими глазами, нашарил на тумбочке очки, надел — и глянул на меня совсем другой человек. Я даже оробела и перевела взгляд на его губы, растрескавшиеся и покрытые корочкой.