Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

А тогда не знаю.

Теперь в поисках меня рыщут все.

Первый — чтобы убить.

Сек — чтобы добрать недостающие улики.

Косой Глаз — чтобы играть свою игру, разнообразие их замыслов необъятно.

Крошка — поскольку я просил его о защите, которой теперь, всего несколько часов спустя, не могу довериться: его дворняги уже получили заказы других господ, поди знай, кому повинуются.

Убитым быть не хочу, теперь осознал. Сесть в подвал Косого Глаза, где, возможно, было бы безопаснее всего — если, после всех дел, позволено говорить о безопасности — не имею права, пока не передам пленку Секу.

Из всех перечисленных подлинно опасны лишь люди Первого. Тут переговоров не будет. Опознание и убой. Вот и отсиживаюсь на погосте. Здесь слышно приближение машин и людей. Здесь не случится. Но время, работающее на меня, как на разоблачающую личность, работает против меня, как организма. Утром я принял таблетку. Днем вторую. Вечером приму третью, но уже не смогу предсказать, как она подействует. Истрепанному организму нужна естественная подзарядка — еда, сон. А прежде всего нужно передать пленку, без этого сон не наступит. Эту пленку я наизусть знаю, но что с того, ее Секу передать надо. И вытолкнуть его в столицу нашей родины, в город-герой-красавицу-отличницу-спортсменку.

Что ж делать? Как же мне, рябине, к дубу?..

Ждать, покуда стемнеет. Взбодрись, в двух мирах вываренный!

Стыдно вспомнить, но первое время в среде эмиграции бытовало мнение, что посели западного человека в Союзе — сдохнет. Нет, милые, это вы там едва выживали. А западный конформист будет, конечно, удивляться отсутствию воды в кране до тех пор, пока не узнает, как мало за нее платит, или скудости выбора в магазинах, но уж в смысле ладить с людьми, особенно с начальством, он вам, слюнтяям, тыщу очков наперед даст. Там и сломалось, наконец, мое мировоззрение. В один день. Это был один из тех дней. Он решающим образом подготовил меня к тому, чтобы стать другим человеком. До этого я не предполагал, что кому-то, с кем долго и подробно обсуждал нечто, можно просто сказать прямо в глаза: да ты что, не было такого разговора, путаешь ты что-то.

Как было мне жить в Америке, коль и там обнаружились такие же молодчики, как на оставленной родине?

Удары жизни… Такие удары твердь земную сокрушают. Но не наш идеализм, закаленный, как сталь. Странным образом именно его мы в обиду не даем. Всю державную идеологию разметали, все каноны. Но стержень, на коем она зиждилась, вбиваем в себя все глубже. И, кажется, именно в этом видим смысл жизни. Да-да, я не оговорился: не цель, а именно смысл — сохранить…

С первым внешкольным ЛД, Львом, — он-то постарше меня был, и закалка посуровее — дали мы по окончании института друг другу зарок: пусть быть неудачниками, но не прекращать стремиться! K чему? Этого определить мы не снизошли. Стремиться — и баста. Так сказать, движенье — все, цель — ничто.

(А ведь, пожалуй, оно и верно…)

Считаю, что обещание мы выполнили. Не только мы с ним — все поколение. Кто в психушке отсидел, кто в тюрьме, кто благ себя лишил… И на склоне лет видим, что в мире все изменилось — к худшему. Уверяем себя, что излечились от идеализма, но ведь вранье это. Ни от чего мы не излечились.

А иначе быть могло? Ах, да, некорректная постановка вопроса… При той общественной атмосфере, при насаждавшейся системе ценностей иначе могло быть лишь там, где этой системе давался тотальный отпор. В семьях, ориентированных на материальные блага, дети росли материалистами и титская система отвергалась с порога.

Также и те, что у власти. В нас-то они насаждали идеалы, а сами ничего святого в душах не имели, как Паук и Kо, посмеивались и жили припеваючи.

Была их жизнь богаче?

Как по мне, нет. Даже с учетом всех корректив, всех оговорок, всех разочарований. С учетом даже того, что система-то рушится. Ведь рушится не по причине ложных идеалов.

Конечно, бедность не благо, нет. Но что считать бедностью? И что богатством? Частая смена автомобилей — богатство? А теплое застолье со сливовицей, колбасой и яйцами вкрутую вокруг каравая хлеба — бедность?

Я бедным никогда себя не считал. Только в Америке понял, как многого мы были лишены. Но если для материального богатства надо пожертвовать тем, что насаждалось все эти кровавые и все же небесплодные десятилетия, всем, что согласуется с лучшими образцами поведения, хоть служить призвано было химере, что вошло в меня и в тысячи таких, как я, крепко-накрепко… если этим надо поступиться, об этом забыть и руководствоваться лишь цинизмом и жизнерадостной формулой «деньги — товар — деньги-штрих»…