Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Как просто! Их следующий ход Жучила — стало быть, мой ход на их опережение тоже Жучила. Если только они не опередили мое опережение. Но это вряд ли. Провернуть две подобные операции в течение суток…

Да, провернуть их в течение суток сложно. Но можно провернуть одновременно.

О Боже! Боже, Всемилостивый и Всемогущий, к Тебе обращаюсь я, покинутый всеми, в этот страшный для меня и многих других час, к Тебе взываю со всей верой, надеждой и любовью. Сделай так, чтобы Жучила отозвался на мой звонок. Боже, не за себя прошу и ни о чем не молю больше, Господи, только об этом. И да будет так, как Тебе, Предвечному, будет благоугодно.

А сбудется — и я, неблагодарный, забуду это благодеяние и снова стану нарываться на дискуссии…

Шесть, пора звонить, а в голове никакого плана…

Доброе утро, сказал я, простите, что беспокою в столь ранний час, но речь идет уже о жизни. Ваш друг, похоже, отбыл в лучший мир и настойчиво зовет вас за собой. Если я не прав, если вам некого компрометировать и нечего опасаться, то забудьте все и пошлите меня куда подальше. Я позвоню через полчаса, не повторяйте ошибки вашего друга, не беспокойте тех, о ком много знаете.

Спустя полчаса позвонил Балалайке: прости, что так рано… О-о, какие люди, радостно и без малейшего кривляния закричал он, ты мне звонишь! Пошли на кофе, угощаю по случаю возвращения в юдоль сию в качестве полноправного члена с именем, встреча у центрального фонтана в девять ноль-ноль. Ты что, серьезно? В ноль-ноль, повторил я, и при галстуке, будет людно.

После этого снова набрал номер Жучилы. Алло, глухо сказал он, и у меня екнуло сердце. Ну, как вы, спросил я. Где мы можем встретиться, голосом, тупым от ужаса, спросил Жучила. В самом людном месте, разумеется, и как можно скорее, а уж о свидетелях я позабочусь. Где, спросил он. У фонтана в девять ноль пять, и не суйтесь один, придите с женой. Можно, проясневшим голосом спросил он.

Вот что такое жена, если она есть.

Нужно, сказал я и положил трубку.

Итак, операция набирает все более широкий размах, и теперь уже надо обеспечивать широкие фланги. А сил у меня — пххххххх!

Какой-нибудь Балалайка после такого вот униженного прошения о жене ринулся бы на свидание в телячьем восторге с чувством полной безопасности. И такого варианта я тоже не исключаю. Как не исключаю и того, что:

а) Жучила провокатор и дерьмо с пеленок;

б) разговор элементарно могли прослушать.

Не инстинктом самохранения я сейчас руководствуюсь, а только тем, что я единственный исполнитель операции и, если ошибусь, она просто не состоится — цель моей жизни.

В рассуждении этих дел набираю домашний телефон Крошки, не звонил ему лет пятнадцать, диалог с супругой топлю в заветных глубинах и немедленно забываю. Так же, как и диалог с Крошкой, он, по счастью, еще не уехал на службу. Краткий полицейский диалог. Если все окончится благополучно, мы к этому вернемся. А нет — значит, нет. Зря, значит, ввел понятие пруденции и поставил ва-банк не там и не то.

Но и выбора нет. А так, если меня возьмут агенты в штатском, то агенты в форме смогут без риска для себя и Крошки доложить ГУГу о происшествии. И Сек узнает. Не много, но хоть кое-что.

Как долго все тянулось — и как же быстро, вскачь, понеслось!

Солнышко взошло. Днями вспоминаются дни, а вечерами обычно вечера, но мне в это косое сияние представился почему-то первый вечер в старой библиотеке Polytechniki Lwowskei.

Я пришел решать задачи по матанализу.

В целом городе — в этом самом — не было у меня тогда ни единой близкой души. Я был стеснителен, не умел заводить знакомств, дичился женщин, курил для придания себе мужественности и грел озябшие руки в карманах «бобочки». Перчатки были еще предметом роскоши, и вообще гардероб оставлял желать лучшего. Отец и по совместительству генералиссимус народов направлял нас железной рукой в будущее столь ослепительное, что только свет и остался бы. Но мы были выдрессированы, не рассуждали и готовились к подвигу. Мертвые нас не научили, полуживые вели на смерть.

Я сидел в здании, латинский девиз на фронтоне которого гласил: «Здесь мертвые говорят и живые внимают».

Было пустынно и тихо. При том, что во всем городе было тогда пустынно и тихо, я и вовсе был словно по другую сторону жизни. Легкое чувство нереальности стало привычным почти на полгода.

Я сидел, глядел в высокие темные окна и не мог сосредоточиться. Все удивляло: огромный зал, похожие на церковные кафедры дубовые столы, лампы под зелеными абажурами, плющ на стене смежного лабораторного корпуса и незнакомый мне в то время запах манускриптов. Отчетливо помню: все это было мне чуждо.