Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Этакая дрянь. Я встала и поцеловала его в лоб. За дверью рыдала маман: наподслушивала на свою голову.

После этого скажи, Эвка, что он не дрянь.

Помнишь, когда мы с тобой еще просто дружили и ждали своих принцев, поехали как-то с компанией заезжих знаменитостей в Яремче кататься на лыжах, твой папа сделал им пансионат на неделю, и они согласились поучить нас скоростному спуску на лыжах и всяким другим скоростным спускам. Помнишь этих пижонов в их шикарных спортивных костюмах и с лыжами «Олимпик», на которых они едва стояли, но держались, словно чемпионы, красиво курили, вальяжно разговаривали, свободно смеялись и лапали нас своими бездушными лапами так, что, по-моему, тогда и вызвали отвращение к мужскому полу. Перед нами были лучшие его представители, что же о других говорить?

Наверно, ошиблись мы тогда, подружка. Не там искали.

Самое интересное в нем глаза. Банально, правда? Даже не глаза, а выражение. Моментально реагируют на реплику, на интонацию, на взгляд. Ему хорошо рассказывать, по глазам видно, как он твой рассказ поглощает. Обычное выражение глаз — простодушное. Без очков — вообще «не тронь меня». И вдруг сощурятся, блеснут или стрельнут, как по мне стрельнули при упоминании о собаке…

Ну и что?

Старенький он, Эвка, такая жалость.

Вечером идем на прием. Там обстановка будет подлая. И там мы будем на равной ноге.

Говорю честно, подружка: возвыситься не могу и не желаю. Но могу унизить. И с ним то же будет, уж поверь.

А, может, завтра напишу, что разочаровалась и в этой игре и что отныне ничто больше не вторгнется в нашу святую дружбу.

У меня был пес, я его любил. Вернулся, а мне сообщают, что он умер. Я плачу. Почему, я же знал, знаю, он умер, сам его хоронил, почему плачу. Рвался вернуться, вернулся, приняли, но держат в сторонке. Множество людей, никогда их не видел, но знаю, что родственники, входят, выходят, улыбаются и молчат. Виноват. Уличен. Проведали родственники о прыжке в логово Жучилы. Или об игре в салки с Косым Глазом.

Ладно, нет сил разбираться. Нет сил даже на повышение голоса, положенное в конце фразы. Да и Нет звучат теперь, как среднее между тем и другим. Виноват и виноват. Я уже привык всем быть должным и всем виноватым.

Незачем было принимать меня обратно, милейшие. Совершенно это было ни к чему.

Тягостны эти люди, входящие и выходящие и не говорящие ни слова. А я должен оставаться, хотя и не привязан, никто меня не удерживает. Не стесняйтесь, привяжите, как собаку, запретите уходить, да что угодно, но пылко, не тепленько!

Впрочем, неважно. Пылко ли, холодно — дело сделано. Сделано необратимо. Что бы ни было дальше, погасить этого уже нельзя.

Чего — этого? А-а-а, вот в чем дело! Ты разболтал всему свету чужие секреты. Теперь готовься, убьют, как собаку.

Как благородны собаки. Как мерзки люди. Коварны, как кошки. Хороши у них поговорки. Собаку, Лучшего Друга человека, убить спокон веку им не составляло хлопот. А равно и человека, живого и теплого, послушного строителя чего угодно. Человека, носителя божественной души, но — другого человека. А я с детства и до сих пор не могу отделаться от страшноватого недоумения: что делает меня — мною? другого — другим? почему я — не другой? другой — не я? Где грань? Кожа? Как я оказался в этой? Незаметный поворот (и в этой коже мог быть другой. Как же относиться к другому, ко всем другим, они лишь по чистой случайности не я?

Описание примитивно. Чувство было режуще-остро. Если бы оно сваливалось чаще и стало навязчиво, мало шансов, что я сохранил бы разум. Безумные — это те, чей разум дошел до грани познания и свалился за нее. Они говорят на языке понятий, которых мы не знаем.

Повинуясь инстинкту, я научился гнать это чувство с порога, едва заслышав приближение, иной раз средь шумной игры. Научился гнать — оно и затупилось, стало посещать все реже, реже… Теперь и описать толком не умею. А был, возможно, в шаге от рождения нового постулата морали, на пороге бессмертия…

Ощущение безграничной близости с другими бывает у детей, пока они еще не полностью отделили себя от мира и — в очередной стадии — не противопоставили себя ему. Это ощущение пропадает у взрослых. Они убивают все лучшее в себе целенаправленно и методично. В себе и в других.

Или просто убивают. Подкрадываются с обдуманным намерением и насмерть. Короткий стон, гаснет сознание, и все же успеваешь понять: это конец, дальше ничего не будет…

И пусть. Даже если не только мне, но и другим придется уплатить страшную цену. Только так можно пытаться что-то поправить в той страшной жизни, какой живем. Всевышний делает свое дело на небе, весьма утешительно. Мы здесь, на земле, обязаны делать свое. На войне как на войне. Иначе не будет самой жизни.