Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Впрочем, дитя престарелое, не зарывай бедовую голову в розовый песочек своих идеалов. Остальные могут полагать интерес в Секе: будущий вождь! Боюсь, в таком случае они просчитаются. Дело шатко. А на кон приходится ставить жизнь.

Но что такое жизнь в переломное время…

Не надо. Пусть уроки и горьки — не думай так. Жизнь есть жизнь, и риск есть риск. Без веры в нечто более высокое, чем выгода, на такое не пойдешь. Уже то, что у Сека есть преданный человек… И не один. Это не всякому дано.

Вижу из своего угла — я расположился писать на трельяжном столике — прелестное личико, и сердце колотится без перебоев. Любовь молодит лучше таблеток. Неужто прав Зеркало, и любовь мешает смерти? Даже неподъемная для возраста?

Ну, убьет, что из того, когда такое счастье? Да и пустой разговор, кто способен устоять против такого напора…

Смешно! Прямо Гете в Веймаре…

Словом, день выиграли. Для того Сек и отправился как ни в чем ни бывало в пасть крокодила — протянуть день до вечера, до длинной ноябрьской ночи. Но такой пассивности от Первого и его своры мы не ждали. Что-то все же там разладилось, какие-то скрепы ослабли, иначе не видать нам добра.

Утром каждый звонок в дверь казался роковым.

Теперь понимаю, что ждать звонка было нелепо. Такие операции начинают взломом и заканчивают автоматной очередью.

Не к такому ли концу я стремился всю жизнь?

Появление дворничихи меня обрадовало. Противник обнаружил нерешительность. Будь я на их месте, я бы эту даму к операции не привлекал. Еще свидетель, еще показания… Профессионалы так не поступают.

Но насколько профессиональна свора Первого? И новый звонок прозвучал хуже предыдущего.

Второй приступ отражен был Дочерью с такой рассчетливостью и такой безмерной отвагой, что я влюбился бы в нее, даже если бы она не проделала со мной всего того, что успела проделать, оставив дрожащим от ее касаний.

Тут плутовка принялась за меня снова. Мои старания остаться сдержанным были жалки и хватило их ненадолго. В оправдание скажу, что исключением я не был: и других ненадолго хватало. Все же я сопротивлялся. А теперь — смех и грех! — словно молод. Да разве же стар? И словно жизнь бесконечна. Да разве ж нет?

Дочь снова упрятала меня в ящик. Она уже могла делать со мной что угодно, но то ли прозевала момент, то ли в это время не очень желала. В ящике было темно и мягко, и там я мгновенно уснул, с этим и любовь ничего не поделала.

А во сне видел жену, тянул к ней руки, дотянуться не мог и тогда пополз. Ее стало уносить. Я увидел над собой маленькие ступни и стал задыхаться. У тебя эта, сказала она успокаивающе, я тебе не нужна. Дочь Сека стояла в углу в позе греческой статуи, вся в тяжелых каменных складках, а глаза ее выбрасывали пучки синих молний. Вспышки делались все короче, блистали все чаще, почти непрерывно, пока не слились в дребезжащий звук. Я проснулся и понял: снова звонок.

Дело принимало скверный оборот.

— Лежите тихо, — быстро сказала Дочь, — пока не закричу, а там делайте, что можете.

Так появился Мандеец. Он был в новом свитере, я почувствовал запах свежей шерсти. Опрятный молодой человек приглашен был к исполнению обязанностей, от которых безрассудно отказывался глупый старичок. Я вспомнил сон и усмехнулся в пространство, туда, где, по моим расчетам, растаяла жена.

Мандеец кратко, по-солдатски, излагал эпизоды автобиографии, а Дочь, поддакивая агуканьем, командовала: «Держи здесь. Теперь здесь. Застегни. Расстегни. Приложи сюда.»

Переспросила: «Детей?» Было короткое молчание, Дочь хлестко выругалась и спросила: «И ты?» — «И я, сестрица.» Снова пауза и новая команда: «Держи. Да не здесь, дурачок. Не бойся. Вот так!»

Молодость обходится без формальностей, коим привержены мы. Движение диванчика стало волнообразно, но группа распалась со звуком пощечины. «Марш! — низким голосом скомандовала Дочь. — Братец!»

Мандеец выскользнул вон, Дочь за ним. Ее голос послышался из коридора: парня передавали под присмотр матери. Вернулась в комнату, подняла сидение. А я прикинулся спящим. Это давало право не знать, что ее только что, буквально сидя на мне, лапали, чем доставляли живейшее удовольствие. Вылезайте, бедненький, сказала она и как поцеловала!..

Где тут устоять…

Жена Сека пригласила в кухню перекусить. Дочь села в кресло-качалку. На ней была прозрачная черная блуза, непонятным образом выделявшая рисунок сосков. А на бедрах черные бриджи со штрипками, облегавшие ее длинные ноги так!.. — уму непостижимо. Она покачивалась в кресле и болтала стопой.