Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Вот на эту стопу я загляделся. Узкая пясть, ровные пальчики, ноготки надраены и покрыты розовым лаком, больший палец, как фаллос, и все это вкрадчиво шевелилось. Она пожонглировала туфлей без задника, перехватила мой взгляд и рассмеялась.

— Ну, и как философы и прочие умы относятся к женской плоти? Философски?

При этом она сделала движение, груди ее под блузкой капризно вспрыгнули, и у меня пропал голос. Я заискивающе улыбнулся и стал прокашливаться. Голос не возвращался. Я смотрел на нее, в голове не было ни единой мысли, эта Цирцея уже завершила превращение и ждала, когда я, хрюкая, поползу лизать ее розовые пяточки.

Именно в миг, когда я, фигурально выражаясь, уже опускался на четвереньки, не думая, не рассуждая, что будет, как это отразится на будущем и в какое рабство загоняю себя, — она спасла меня, ляпнула что-то о моем псе. Голос вернулся ко мне, я высказался — с неожиданным результатом: она меня поцеловала и вышла.

Я послонялся, набрел на письменные принадлежности и стал записывать события. За этим занятием застал меня четвертый звонок.

Бывает, люди целую жизнь знакомы, но не проскакивает между ними искра, пробивающая носорожью нашу кожу. Искра вообще проскакивает редко. Бывает, люди живут вместе, и то в лучшем случае делают вид, будто внимают, думая каждый о своем. Редкий предпринимает серьезную попытку выйти из собственной шкуры и влезть в чужую. Это, кстати, мысль, которая не пришла мне в разговоре с Сокирой: отличить плохого от хорошего можно по их способности влезать в чужую шкуру. Другого критерия и не надо.

А, бывает, люди вместе лишь несколько часов, но соприкасаются душами. К сожалению, случается это чаще всего в чрезвычайных условиях. В последние минуты. Или в ситуациях вроде нашей.

Мы вышли в коридор и встретились взглядами, хотя — четверо! — теоретически это невозможно.

— Кто там? — буднично спросил Мандеец.

— Маляры! — нагло, как настоящие маляры, ответили за дверью.

Жена Сека в ужасе пожала плечами: какие маляры?

— Мы маляров не звали, — сказал Мандеец.

— Бросьте дурака валять, открывайте.

Дочь повелительно махнула рукой, и мы все беззвучно удалились на кухню.

— Запритесь в кабинете, я открою, вы наблюдайте.

— За вас отвечаю я, — сказал Мандеец, — и оружие у меня одного.

В дверь молотили. Жена глядела белыми от ужаса глазами. Ей в жизни такого не грезилось. В ее номенклатурной жизни?

А в дверь уже били ногами. Мандеец двинулся к ней, в тот же миг Дочь бросилась на него, а я, воспользовавшись этим, кинулся вперед. Меня удивило, когда я получил по лбу: с одной стороны в меня вцепилась Дочь, с другой Мандеец, проворная реакция у парня, коль скоро он сумел увернуться от Дочери.

— Только не вы! — тихо сказала Дочь. Она могла бы и кричать, за грохотом в дверь мы сами себя не слышали.

— Кто вас послал? — крикнул Мандеец.

— Да што вы дурака валяете, открывайте, мать перемать!

Короче, когда Мандеец с пистолетом в левой опущенной руке открыл дверь, мы увидели две рожи. Не было сомнения, что принадлежат они доподлинным малярам. Столько презрения ко всему живому не могло бы отразиться на физиономии самого толстого титского чиновника. Настоящие хозяева страны. K тому же оба были подшафе. На лице того, что пониже, застыло почти терпеливое раздражение. Он придерживал на голове треуголку, сложенную из газеты, и не часто, но сильно бил в дверь ногой. Занятие это он прекратил нехотя и не сразу после того, как дверь открылась. Лицо другого, щуплого и повыше ростом, отражало блаженство, он просто куражился. И не сразу сообразил, что на сей раз удовольствие не прошло безнаказанно. Мандеец спустил его с лестницы, и он необыкновенно шустро просеменил все ступеньки сверху вниз, только последнюю пропустив и сильно ударившись ладонями о стену, дабы не удариться лбом. Он было сунулся обратно, пылкий попался, тогда как более понятливый напарник скатывался уже без посторонней помощи. Вслед ему летели ведра и гренадерским шагом спускался Мандеец, неся в вытянутой, руке стремянку, а в опущенной пистолет Макарова.

— Стучаться научитесь, — благожелательно сказал он и тычком вручил лестницу изменившему цвет с осенне-багрового на зимне-белый предводителю команчей. — Научитесь — приходите.

Остаток дня мы не расставались. Сидели на кухне, словно семья. Мы были ближе, чем семья. Мы — каждый — проявили готовность заслонить друг друга. Каждый, как само собой разумеющееся, полагал, что главная фигура здесь не он. Разве во всякой семье дело обстоит таким образом?