Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Жизни, прожитые моими родными, недостойны были калибра их личностей? Это общий удел. Да и думаю я о тех, кого знаю. А прежние? Пра-пра? Пра-пра-пра? Исчезли, растворились. Даже я, потомок, не знаю о них ничего. От тех, чьи имена знаю, осталось в лучшем случае одно определяющее слово: рэбэ, клептоманка, немой… Так обо мне скажут: писатель. Или вовсе ничего. Имя. А то и имя не сохранится. Добрые и злые, умные и глупые, трудяги и лентяи одинаково стерты в прах. Без следа.

След в сферах? Какого алмаза душа нужна? Или, напротив, — какой мягкости?

Вот тетя Хая. Я сидел у ее постели, и она просила: не уезжай, я умру, и ты поедешь. Я был в командировке, должен был ехать. Да и не принимал этого всерьез. Уехал — а через день она умерла.

Как так? Казалось, Хая не была уже в здравом уме. Но за меня она цеплялась, звала по имени, дышала нормально. Я и подумать не мог, что она знает наперед…

И с тобой такое будет, и к тебе придет кто-то, при ком ты желал бы испустить дух, будешь просить его обождать, а он не поверит лепету и уйдет, и испустишь дух в одиночестве…

Я и Анну втянул в эту кофейную гущу. Анна пытается понять. Но она чересчур здоровая натура, не ее это жанр. K тому же у нее с родственниками отношения не были родственными…

Никогда я не проводил с нею столько времени. Она надоедала мне сразу после пресыщения, особенно если продолжала липнуть. Отвык я от нежностей. Привык, что ли, снова?

С самого возвращения из больницы — две ночи и день — мы в моей трущобе весьма наслаждались друг другом. Зря я полагал, что мы исчерпали фантазию. Это я исчерпал, не Анна. Те ласки, что просыпались на меня, похожи были уже скорее на пытки, на сладкие терзания. Кто тебя этому научил? Ты. Этому нельзя было не верить. Она ответила, глядя мне в глаза каким-то особым, настойчивым взглядом.

Чесался язык спросить — ездили мы к Игроку или нет. Несколько раз вопрос повисал на губах. И всякий раз непонятным образом у меня не хватало духу. Я говорил себе, что спрошу потом, после того, как приласкаю ее еще раз. И еще. И еще. И с убийственной откровенностью признался, наконец, что не желаю этого знать. Водил — значит, надо. Спасать ее надо, если что-то случиться. Кроме Игрока, сделать это некому. Но ко мне после спасения она уже не вернется. Если не водил, надо повести. Значит, потерять. А я не хочу. И знать не хочу. Водил — судьба. Не водил — судьба.

Мне хорошо с нею, я глупею. Ни с кем мне это не удавалось.

Анна заласкала меня до бесплотного состояния. Голова у меня в результате клушиного лечения и так была как надувной шарик. А теперь я почти готов к вознесению, это и иудеям не заказано.

Я внес в рукопись под унитазом госпитальные дела, в частности, собеседование с тов. Пауком. От этого занятия меня отрывала Анна, она куховарила и опрашивала меня из кухни на тему «суп или борщ», и это меня не раздражало. Потом я чинил кран, а она читала протоколы и удивлялясь, как я запоминаю, кто что сказал, не выдумываю ли? Потом просто болтали. С самого дурдома не пускался я в такие откровения. Анна получила ответы на вопросы, которые прежде я отталкивал.

Но что мои признания в сравнению с ее… Без всяких, кстати, моих вопросов. Я-то по наивности полагал, что знаю о ней все. В моем возрасте наивность досадна. Признания сопровождались потоком слез. Свои комментарии удержал при себе, хоть не без труда, а ее отвлек безотказной темой Мирона: «Как ты сумела отобрать лучшее для его воспитания, сама такая темная?»

Все же она осталась подавлена. Не заглядывала в глаза и не допытывалась, уважаю ли я ее, как бывало после локальных исповедей. Собранное в пакет, жизнеописание расстроило ее самое. Тогда я рассказал ей об эпизоде с девчонкой — все мы, дескать, человеки. У Анны это вызвало смех. Не сразу. Слушала с подобающей моему тону миной, вздыхала сочувственно, а спустя несколько минут повалилась и стала корчиться от хохота. Ты чего, дурища, обиделся я. Оказывается, она представила себе способ, каким маленькая шлюха обратала и повлекла меня.

Мы дошли до обсуждения мер предосторожности на случай, если придется рвать когти, и выяснилось, что у Игрока мы были. Док, увидев меня, отказался принять такого больного, вызвал такси, куда-то позвонил, а я заставил Анну сперва заехать к Игроку.

Были… Значит, судьба.

Но тут застопорило. Обращаться к нему Анна отказалась. Глупая, обозлился я, у него машина, он верный друг, умен, изворотлив и смел. Он, оказывается, смотрел на нее как на женщину. Это на нее-то не смотреть… При создавшихся обстоятельствах, серьезно сказал я, с этим придется смириться. Анна пылко заявила, что мириться с этим больше не будет ни при каких обстоятельствах. Про себя я усмехнулся, а вслух напомнил, что противник не дает пощады ни женщинам, ни детям, ни подпольным миллионерам. Если с миллионерами сделка не кажется так уж невероятна, то детям по-прежнему несдобровать, участь Мирона будет страшна. А что до Игрока, добавил я, он не станет домогаться того, что привык получать без домогательств. K тому же, если дойдет до вашего с ним бегства, я для тебя все равно стану историей.