Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Лежа без сна после визита, я думал о том, что мне следовало быть более находчивым. Предел был бы в унифицированном ответе на все вопросы: «А пошел ты…!» Но куда мне, ентеллихенту, до такой примитивной грубости. А ведь она точно все решила бы. Конец допросам. Надо убрать — убрали бы, но без разговоров. Главное, начал-то хорошо. Надо бы и дальше накалять тон, даже сестру крикнуть. Она не вошла бы, конечно, но тогда уж можно было и матом. А ты в тары-бары: доводы-шмоводы, предъявите обвинение… Хлюпик. Сам на допросы да на пытки нарываешься. Браниться нельзя в обыденной жизни. А в таких обстоятельствах даже аристократия матюкалась. Причем без применения других слов, поскольку других такое быдло, как Паук, недостойно.

Дожить бы до суда над этими. Но я из поколения жертв, а судить будут потомки. И то лишь условным судом — судом истории.

А они и не подозревают, насколько конец их близок. Сек говорит со мною так, словно предлагает себя в личные цензоры. А Паук оплетает меня с неторопливостью 1966 года. Слепцы.

Поздно вечером пришла Клуша и молча села на стул у изголовья. Я глядел в потолок. Клуша ломала пальцы, потом сказала: я все слышала за дверью. Это ужас, что они делают с вами. Пустяки, сказал я, ужас то, что я сам себе наделал.

Я была у вашей дамы и передала ей о кошке, сказала она после паузы. Я кивнул.

Она очень красива. Я кивнул.

Новая пауза длилась дольше. Клуша продолжала ломать пальцы, хотела что-то сказать и — не могла, а я не желал ей помогать, просто сил не было, но и выносить ее мучений тоже был не в силах. Ну же, буркнул я и даже голову повернул. Он мне дорог, выдавила она. Насколько, сказал я так мефистофельски, как мог. Я сама виновата, но… Но есть материи, которых вы не касаетесь и не коснетесь, закончил я.

Она кивнула. Все как у всех. Черт бы нас побрал! Жить бы с французскими шлюхами. До Франции было не добраться, вот беда…

Уходите, с ненавистью сказал я. Только дайте мне что-то, чтобы я спал. Если не хотите найти меня утром в позе Иуды Искариота.

Она вынула контейнер, достала таблетку, потом, поколебавшись, вторую и положила мне на ладонь. Может, смилуетесь, дадите все? Лицо ее исказилось. Ладно, и на том спасибо, на одну ночь упокоюсь.

Она поцеловала меня в лоб и вышла, погасив свет.

Я старательно изгнал все мысли, кроме одной — что мне хорошо, я спокоен и впереди великие дела. Было ветренно, на потолке качались тени голых ветвей, высвеченные уличным фонарем, и плавали какие-то блики. Вскоре и я поплыл. И проплавал до утра. Сном это можно назвать, лишь если уважаешь фармакологию. Когда рассвело явилась жена и положила мне на лоб нежнейшие ладошки. Я таял от их прохладного тепла, но терзался страхом, что она уйдет и я опять останусь один. Забери с собой мою душу, не оставляй ее одну. Запиши мой телефон в Париже, сказала она. И я, зная, что это мираж, заметался в поисках клочка бумаги и карандаша — записать ее несуществующий телефон.

Светает. Часы показывают семь. Я сгреб все подушки и сел на постели, подложив их себе под спину. О сне нечего и думать. Ныряю в детство — в единственное мое верное убежище…

… И выскакиваю, как ошпаренный. И там напоролся. Везунчик.

Мы были бы здоровее психически, если бы вылупливались из яиц. Тебе, Господи, следовало подумать об этом варианте, прежде чем проект был приведен в исполнение. А теперь чего уж, теперь уже поздно.

Да, так о чем, бишь, я думал? А-а, о детстве…

Детство я прихватил и в молодость, и в зрелость. И, кажется, в старость. Выражалось это в ожидании какого-то будущего. Stulti vita tota in futurum fertur est, — говорили древние римляне. (Жизнь глупца целиком обращена в будущее.) Неглупые были люди, цели перед собой ставили достижимые. А я желал быть вовлечен во все на свете. Хотелось обойти планету пешком, чтобы видеть каждый кадр ее чудно меняющихся пейзажей. Но и сидеть за научными занятиями в библиотеках. Хотелось сочинять музыку, почему-то именно музыку, притом грандиозную, наподобие финала Пятой симфонии Чайковского, к чему я решительно не способен, но также писать трактаты. Совершать путешествия к центру Земли и в космические туманности, но также, если необходимо, пролить кровь и даже живот положить в том сражении, после которого кровопролития никогда больше не будет.

Ничего этого со мной не случилось, как до меня не случилось с миллионами других, они не менее пламенно мечтали кто о чем: одни о славе, прижизненной или хотя бы посмертной, другие о несметном богатстве, третьи о небывало страстных женщинах, а некоторые так даже обо всем вместе.