Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

После чего настал черед Мандарина.

Итак, я не писатель, сказал он. Ты титан, потрясающий мастер, всем творчеством доказавший погубность следования доктрине.

Какова же была моя доктрина?

А доктрина у тебя была такая, что писатель нигде не должен быть заметен на страницах своего произведения. Это ты проделал волшебно, стал невидим, исчез, и я никогда не узнал бы тебя, не заинтересовался тобой, не полюбил бы тебя так, как люблю, если бы по чистой случайности не наткнулся на твои письма. Там ты, твои жизнь, боль, кровь, смех! Мало кому интересна теперь твоя Бовари. Интересен ты сам. Письма твои читают и читать будут — как Мишеля или древних.

Легко подводить итоги из всезнающего далека, когда само время сделало выводы, обиженно сказал Мандарин (совсем как Первый Поэт!), но еще не было творца, который предсказал бы, сколько проживет его творение, и тут Дант, Шекспир и даже сам Гомер были не в лучшем положении, чем ты, ничтожный.

Обожди, сказал я, мы с тобой не поменялись ли ролями? В наших сессиях я стараюсь придерживаться французского легкого тона, ищу смешную сторону предмета, в то время как ты — чисто по-русски! — только и делаешь, что кричишь и хватаешься за голову.

Мир полон такими нелепостями, мрачно сказал Мандарин. Одной из них числю то, что моим произведениям ты отказываешь в памяти потомства, а в отношении своих питаешь иллюзии.

И снова пришлось мерсикать ножкой перед классиком и уверять его, что в отношении себя я даже иллюзий не питаю, а что до него, то мое мнение никак не повлияет на вечную жизнь его творений.

Ах, нет, вдруг сказал Мандарин, нет ничего вечного, умолкнут и Гомер, и Шекспир.

И не только они, но и Моцарт, и Шуберт.

Печально, доктринерски произнес Мандарин, ибо стремление к бессмертию побуждает художника к его каторжной работе.

Да, сказал я, печально, но какая-то надежда все же остается.

Надежда, саркастически сказал Мандарин. На что?

Обожди, сказал я и взял одну из заказанных книг. Пришло время подбодрить и тебя, и себя, Мандарин. Слушай.

И стал читать место, которое, впрочем, знаю наизусть:

«Жизнь ограничена определенными рамками времени. До ранних геологических эпох она не существовала. И, возможно, придет время, когда вновь не будет жизни на Земле и она превратится в раскаленную или остывшую планету. Для тех, кому известен чрезвычайно ограниченный диапазон физических условий, при которых происходят химические реакции, необходимые для жизни, вывод, что счастливому стечению обстоятельств, обеспечивающему жизнь на Земле, придет полный и ужасный конец, предоставляется само собой разумеющимся выводом. Все же нам, возможно, удастся придать нашим ценностям такую форму, чтобы этот преходящий случай существования жизни и еще более преходящий случай существования человека можно было рассматривать в качестве имеющих всеобщее значение несмотря на их мимолетный характер. Мы в самом прямом смысле являемся терпящими кораблекрушение пассажирами на обреченной планете. Но и во время кораблекрушения человеческая порядочность и человеческие ценности не обязательно исчезают, и мы должны накопить их как можно больше.»

Голос мой пресекся, я не смог продолжать. Сидел, откинувшись на подушки, стиснув зубы, повторяя: «… и мы должны накопить их возможно больше».

Когда я справился с собой, Мандарина, уже не было.

А вечером ко мне пришел гость. Почему гость? Да потому что гостинцев принес — коньяк «Наполеон», апельсины и шоколадные конфеты фирмы «Свиточ». Вошел, негромко постучав, в белом халате поверх серого костюма, и я замер в своей кровати.

— Как самочувствие, дражайший?

— До вашего прихода было неплохо.

— Что же плохого в моем приходе?

— Каменный гость не напугал бы меня больше, полковник. Да еще с гостинцами. Спрячьте свои подношения и приступайте к делу.

Он заулыбался, стал молоть трафаретные любезности, но я не без торжества понял, что сбил его и ему предстоит импровизировать в пределах, в которых это позволит мое сопротивление.

Знаете, полковник, я болен и много времени вам не уделю, так что не тратьтесь на банальности, переходите к сути.

Вот вы не верите, а я и вправду соскучился по вас. Столько вы пробудили чувств, столько мыслей…

А советников?

Кого? — не понял он.

Сколько, говорю, советников пробужено и привлечено слушать и комментировать мою запись?

Да не так уж много. Был сотрудник, начинавший с вами беседу…

Допрос, перебил я.